Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Закончить молодой жене Половинкина-второго не удалось: муж запечатал ее уста крепким поцелуем, гости, сначала не знавшие как себя вести, потом начали считать: «Раз-два-три!», кричать: «Горько!» и, одним словом, стало так весело, что оторвавшись от уст жены, Половинкин-второй немедленно приказал налить всем шампанского.

Шампанское внесли в серебряных ведерках со льдом, пробки ударили в потолок, зазвенели бокалы, а возбудившиеся дамы тут же предложили перенести продолжение рассказа об острове Любви на более позднее время, а сейчас устроить танцы. Все перешли в залу, оркестр завернул ударный ритм, и гости тут же начали вибрировать и подпрыгивать, выделывать ногами разные кренделя и вышагивать в разные стороны, топтаться на месте с вольным гиканием, а также — подпрыгивать и орать нечто несвязное.

Половинкин-первый и бедолага танцевали рядом. Бедолага «давил шейка», а именно, делая попеременно упор на одну ногу, вращал другой, при этом активно работая локтями, а Половинкин-первый просто громко топал по паркетному полу, но зато его лицо, запрокинутое кверху, с полузакрытыми глазами и распахнутым ртом, танцевало от тела отдельно: все перевивы мелодии, все ухабы ритма отражались на нем. К ним приблизились две молодые женщины в воздушных, легких платьях, с цветами в распущенных волосах, которые завлекли и бедолагу и Половинкина-первого сначала в единый круг, а потом каждая из молодых женщин положила руку на плечо своего партнера, придвинулась к нему ближе и закружила его в танце, в ритме вальса, заставив обнять себя за тонкую, гибкую талию.

Танцевавшая с бедолагой женщина была легка и сильна. Ее ноги ловко двигались по зеркальному паркету, и бедолага с трудом за ней поспевал, сбивался с ритма, но она бедолагу поправляла, вела за собой, притискивалась к нему вплотную, да так, что бедолага грудью ощущал жар ее груди, животом — прохладу ее живота, бедрами — вновь жар, жар ее бедер. И бедолага вспомнил, как ему в суворовском училище преподавали танцы, вспомнил ритм того вальса, а оркестр, начав перескакивать с ритма на ритм, с мелодии на мелодию, словно почувствовал настроение бедолаги и рубанул именно тот вальс, из суворовского училища, и тогда бедолага со своей партнершей закружился, а все прочие расступились и в восхищении остановились, даже Половинкин-второй со своей молодой женой, и теперь бедолага властно вел свою партнершу, а та запрокидывала голову и кружилась, а ноги ее еле успевали и стан изгибался, а сама она хохотала, заливаясь, словно колокольчик, смеясь и рыдая от восторга.

И тут музыка смолкла. Все начали аплодировать бедолаге и его партнерше, потом друг другу, затем взоры всех обратились к виртуозам музыкантам, их дирижеру, красавцу-усачу, который вальяжно вытирал пот большим платком с монограммой и раскланивался во все стороны с видом ироническим и полным собственного достоинства. К нему подходили юные девушки с цветами, но этого бедолага уже не видел: его партнерша, влажной рукой вцепившись в его руку, потащила за собой, за колонну, потом — в низкую дверь, причем бедолага со всего маха ударился лбом о притолоку, но боли не почувствовал, а, влекомый, дальше засеменил за партнершей по коридорам и лестницам, оказался в комнате, где везде — на большой кровати, на полу, на раскрытых дверцах шкафа были в беспорядке набросаны детали женского туалета, и в этой комнате бедолагина партнерша поворотилась к нему и выдохнула с горестным присвистом:

— Увези меня отсюда, увези!

— Куда, куда мне тебя увезти, дорогая? — опешил бедолага.

— Мне нельзя тут, мне тут тесно, я тут тоскую!

Ее глаза слились в один, она казалась бедолаге циклопом, ее единственный глаз был затуманен, в глазу ходили волны и смерчи. Он же ощущал исходящий от разъятого ее естества едкий и сладкий аромат, но сам был бесчувственен и холоден.

— Поздно ты мне встретилась, — сказал бедолага, придерживая ее за плечи так, словно боялся, будто она, узнав об опоздании, упадет и забьется в истерике. — Мне ничто не в радость, меня ничто не привлекает...

— Замолчи, замолчи! — зашептала эта женщина, запечатала уста бедолаги поцелуем, и бедолага начал ощущать, что бесчувственность его и холодность вовсе не окончательны.

Прошло довольно много времени, пока бедолага смог выбраться из лабиринта коридоров дома Половинкина-второго и оказался в светлом зале, где гости сидели в креслах и пили коньячок, а хозяин, докуривая сигару, задумчиво смотрел в потолок.