Дмитрий Стахов - Сон в начале века

— Ну наконец-то! — поймал бедолагу за рукав Половинкин-первый. — Я уж думал: ты смотался. Давай, садись! Он собирается закончить свой рассказ.

Бедолага сел, получил в руки бокал с коньяком, пригубил, и Половинкин-второй действительно приступил к окончанию рассказа:

«Мы ехали долго. Временами мне начинало казаться, что мужчина-женщина специально петляют по улицам. Когда же мы остановились возле здоровенного шатра, в котором и происходил фестиваль, выяснилось, что все женихи уже нашли невест, а для меня осталась какая-то косенькая, прыщавенькая, вся какая-то ужимистая, пришепетывающая, прячущая глаза, да еще и сопливая. Ее подвели ко мне, она протянула ладошку, ту самую, которой только что вытирала нос, и сказала, что зовут ее Эсмеральда, но она будет рада, если я буду звать ее Эс. Эс! Вот именно, так и не иначе! А привезшие меня мужчина-женщина, и другие, которые там всем верховодили, просто заохали-заквохтали да начали говорить, что лучше пары на этом фестивале не было, да что на этом — на всех предыдущих не было таких вот голубков, как я и эта Эс. И мы с ней стояли в центре этого блядства, а мимо шли такие чувихи с такими чуваками, а я даже и подумать ничего не мог! И тут нас отвели к другим мужчине-женщине, обвязанным лентой, которые побрызгали на нас водичкой, наговорили каких-то слов про любовь и верность, про счастье и уважение друг к другу и потом нас посадили в какую-то вагонетку и по рельсам отправили в густеющих сумерках к огромному дому, где уже вовсю отмечали свою брачную ночь прибывшие раньше нас. Вечер был жаркий, из каждого окна неслись такие ахи-охи, такие хрипы-хрюки, что держись, а эта Эс мне талдычила, что она безумно счастлива будет не только жить со мной, но и работать, ездить по острову и ремонтировать памятники и делать новые, а все потому, что эта Эс, видите ли, художница, и ее картины до того времени, пока она не вступила в брачный возраст, продавались очень успешно, и она даже заработала вот на это платье, нравится? Какое там платье! Да глаза бы мои на нее не смотрели, но думал-то я, наученный местными телепатами, совсем другое. Я думал: о, какое платье, о, какая девушка, о, какое счастье! И эта Эс погрозила мне пальчиком и сказала, кивая на открытые окна, что хочет, чтобы мы тоже так кричали и хрюкали, а я подумал, что да, вот сейчас я тебе сделаю, прошмандовка, а она мне: «Что такое “прошмандовка”?» «Это значит «любовь моя», — отвечаю, вытаскиваю ее из вагонетки, тащу в отведенную нам комнату, закидываю на кровать — а, собственно, в комнате и ничего больше и не было — сам закидываюсь сверху и — давай, давай, давай, давай! — а Эсмеральда моя оказалась не то что ненасытной, а просто какой-то прорвой, и стоило мне отвалить, как уже через пару минут она тянула меня за плечо и ластилась, а я уже и не понимал, где я и что я, пока, наконец, обессиленный, не отрубился и не заснул.

А наутро нас заставили съехать из дома-приюта для новобрачных, поселили в маленькой халупе, где была только одна комната, кухня на веранде, да за халупой загон для скотины, крохотный огородик и будка сортира. Мол, все мы должны были зарабатывать своими руками, в любви и приумножать и любовь и заработанное. Но даже в этой халупе пожить не удалось, потому что сразу мы отправились на заработки.

Вы не можете себе представить, сколько памятников было на острове Любви! Да под каждым кустом, на каждой площади, на перекрестках дорог, даже в глухих лесах. Эс имела при себе карту, и мы двигались по этой карте без сна и отдыха. Мы работали, как проклятые, а спали там, где нас застигал сон. Пару раз я попробовал что-то предпринять. Ну, послал эту Эс куда подальше, ну ушел в кусты и попытался слинять, но всякий раз убеждался, что ничего предпринять невозможно. За нами следили то одни мужчина-женщина, то другие, и они мягко, ненавязчиво возвращали меня к моей Эс и также мягко, ненавязчиво предупреждали, что если я буду поступать так и дальше, то мне проломят башку, а живот набьют жирным черноземом этого чертового острова.

А прошло совсем немного времени, и эта Эс — я как раз замешивал раствор для заделки трещин в одном постаменте, — сообщила, что беременна. Причем сообщила таким громким голосом, что из кустов повысыпали все следившие за нами мужчины-женщины и начали вокруг нас плясать и петь, а потом объявили, что Эс от работ освобождается, что она возвращается в халупу, а работать я буду теперь с другой помощницей. Это была такая бабца! Молоденькая, с формами, все было при ней, попка у нее рвалась из юбки, а я ходил вокруг да около, облизывался и никак к ней не мог пристроиться: эти, в кустах, усилили свое наблюдение и стоило мне как-то просто дотронуться до руки этой бабцы, как из кустов раздавалось шикание, а каждый день ко мне подходили — ночевать я был обязан в халупе, — то один мужчина-женщина, то другой, и все они предупреждали, что если я не одумаюсь и все-таки вдую бабце, то мне проломят башку, а живот... — ну и так далее.