Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

В конце концов пришлось встать – приспичило по-маленькому. Стелла заперлась в ванной и залезла под горячий душ. Воду лила не жалея. Затем довольно долго причесывалась, укладывала локоны то так, то этак. Сегодня она наденет последнее оставшееся платье, цвета арбузной мякоти – то, что надевала на Пасху.

Только-только Стелла зафиксировала шляпку специальной булавкой и стала вытряхивать из сумочки корешки билетов, как послышался скрежет ключа. Кармело запер за собой дверь, швырнул шляпу на кровать и сбросил пальто. Костюм оказался измят, волосы всклокочены, как у человека, ночь проведшего в кресле.

– Снимай платье и ложись, – распорядился Кармело.

Снова этот шум крови в ушах, снова противная дрожь пальцев, перебирающих билеты. Стелла вымучила смешок, будто Кармело пошутил.

– Я сказал, снимай платье и живо в постель! Пока мы этого не сделаем, ты мне не жена. А я в Хартфорд с женой вернусь, и никак иначе.

– Нет!

Стелла повернулась к нему спиной. Нож она забыла достать из-под подушки. Кармело приближался, плюшевый ковер заглушал его тяжелую поступь.

– Ты – моя жена, Стелла. Жены делают то, что велят мужья. Сейчас я велю тебе раздеться.

Железной хваткой он вцепился Стелле в руку повыше локтя.

– Лапы свои грязные убери!

Стелла рванулась, высвободилась. Ей бы броситься к двери, выскочить в коридор, сбежать по лестнице – а она по привычке юркнула в ванную, привалилась всем телом к двери изнутри. Поздно: Кармело успел сунуть ногу в ботинке между дверью и стеной, надавил снаружи. Стелла упиралась – о, как она упиралась! Каблуки скользили по кафельному полу, мокрому, ею же и забрызганному; голова была пуста от ужаса. Только куда Стелле бороться с Кармело, с этаким верзилой! Понятно, он очень скоро вломился в ванную. Они остались наедине в замкнутом пространстве.

Резким движением схватив Стеллу за плечо, Кармело развернул ее лицом к зеркалу. Левой рукой заломил ей за спину обе руки. Едва не вывихнул – плечи зашлись болью. Рывок – и Стеллины бедра вдавились в раковину; еще рывок – и платье задрано. Третьим рывком Кармело попытался стащить пояс вместе с трусиками и чулками. Тут ему повозиться пришлось – эластичная ткань не поддавалась. Кармело дернул, резинка хлестнула по самому нежному, впилась напоследок в самое потаенное.

Все как в Стеллином ночном кошмаре: с ее стороны вялая беспомощность, со стороны насильника – мощь, грубость рук, напористость жесткого, как палка, мужского «инструмента». Разум помутился – это ясно по глазам, совершенно пустым на искаженном, жалком лице, глянувшем на Стеллу из зеркала в тот миг, когда Кармело заставил ее животом почувствовать, насколько холодна мраморная раковина. Шершавость волосатого лобка на ягодицах – только прелюдия к настоящей боли. Все краски исчезли для Стеллы, мир залила стылая белесая слизь.

Так оно и бывает. Бережешь пуще глаза, цепляешься, держишь оборону – а теряешь на раз-два. Годы сопротивления растворяются в отмеренном тебе жизнью времени, как вода из ведра, опрокинутого в речку.

Быстрая, как ртуть, бусина Стеллиной крови скользит по левому бедру, край раковины впился в живот. Лицо Кармело в зеркале выражает сосредоточенность: резче, резче; не тянуть; дорвался. Вслед за кровавой бусиной, аккурат по проложенной ею дорожке, скатывается другая жидкость, более вязкая; Кармело с удовлетворенным вздохом выдергивает свое орудие. На полу – подкрашенный кровью мутный сгусток, точно зародыш из оплодотворенного куриного яйца. Хлопнула дверь – это вышел Кармело. Стелла – на коленях, туалетной бумагой подтирает пакость с белого кафеля.

Сентябрьским утром тысяча девятьсот пятьдесят четвертого Стелла Маглиери проснулась в постели, которую делила со своим мужем. Его рядом не было – еще затемно, в пять часов, Кармело ушел на работу в «Юнайтед электрикал». Утренний свет мандаринового оттенка просачивался между планок жалюзи – окно казалось полосатым. Стелла перевела взгляд на одеяло, точнее, на тугой глобус собственного живота. Внутри находился беспокойный эмбрион – пятый по счету. Родится живым – станет Стеллиным четвертым ребенком. Третье дитя, десятимесячное, возилось и гулило в колыбели, первые два в кладовке, переделанной под спальню, посапывали на двухъярусной кровати, будто на полках шкафа. Солнечный луч переместился на живот, в голове прозвучало: «Ты – никто».