Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

Кармело вновь сел и прочно замолчал. Стелла усиленно ела, отрезая мясо по чуть-чуть, пережевывая со всей тщательностью. Живот ныл от содеянного.

– Пойдем отсюда, – наконец выдавил Кармело.

– Вот еще! – Стелла фыркнула как можно небрежнее. Впрочем, взглянуть мужу в глаза она не решалась. – А вся эта вкуснятина пускай остается? Оплачено ведь!

Под напряженное молчание Кармело Стелла продолжала жевать. Она заест эту сцену, а поможет ей вино. Явился официант, взволнованный конфликтом. Кармело, как артист пантомимы, одними жестами объснил, что готов заплатить по счету. Как, вот как он может гримасничать и махать руками в такой момент? Стеллу накрыла волна гадливости.

Получив сдачу, Кармело залпом осушил свой бокал и потянулся к недопитому бокалу Паоло. Стелла как раз приканчивала свиную отбивную, когда он вдруг произнес:

– Она ничего плохого в виду не имела. Я – брат; я точно знаю. Может, Кармела перешла черту, спросив про ребенка; но так ведь многие делают, хоть и не следовало бы.

Кармело говорил быстро и вроде бы себе самому, а не Стелле.

– Моя сестра всего-навсего стремилась показать, что любит своих родных. Не обижайся на нее, забудь.

Нет, он таки говорит со Стеллой! Вон, даже локтя ее опять коснулся!

Стелла подняла взгляд. В мерцании свечей улыбка Кармело казалась особенно нежной, глаза – особенно печальными.

– Надеюсь, ты не будешь переживать из-за такого пустяка. Моя сестра уже раскаивается, что огорчила тебя. Она ошиблась, но ведь она хотела стать твоей подругой.

Господи, ну что за человек? Принял сторону Стеллы! Другой бы за сестру горой встал, жене, злой бабе, мало бы не показалось. Стелла поняла: своим вульгарным поведением она все испортила, и нечего теперь ждать помощи от этого мира. Сил у нее не прибавится.

– Я готова идти, – пискнула Стелла тоном напакостившего ребенка.

Всю дорогу к гостинице Стеллу мучили угрызения совести. В номере ее заколотила крупная дрожь – к угрызениям прибавился страх. Стелла сотворила ужасную гадость, да, ужасную. Теперь, чтобы содеянное не пропало втуне, надо быть твердой. Надо закрепить результат. Стелла собралась с духом, откашлялась и заявила, что слишком расстроена сценой в ресторане, что не может смотреть Кармело в лицо, столь схожее с лицом «этой женщины». Не поднимая глаз, Стелла добавила:

– Меня сегодня лучше не трогать.

Ответа не последовало. Не сразу Стелла решилась поднять взгляд. Кармело словно ушам своим не верил; через секунду убедившись, что не ослышался, с усилием подавил ярость. Снова набросил пальто, произнес:

– В таком случае пойду, пожалуй, выпью чего-нибудь.

И ушел.

В тот вечер Стелла его уже не видела. Она долго не могла заснуть, терзаемая раскаянием и попытками оправдать свое поведение. А утром увидела, что постель, особым хитрым способом заправленная горничной, со стороны Кармело не смята.

Не представляя, чем заняться, что делать одной, Стелла достала из шкафа платье, купленное специально для четвертого дня свадебного путешествия. Платье было приглушенного зеленого оттенка – почти как листва иеволийских олив. Одевшись, Стелла направилась в гостиничный ресторан, где подавали завтрак. Ей сварили кофе, она его выпила со слоеным пирожком. Чувство вины точило грудь. Спускались постояльцы, заказывали и поглощали разные блюда, уходили. Появлялись новые. Стелле пришлось попросить еще кофе. Подняться в номер она не могла. Вдруг Кармело вернулся? Ключ-то при нем.

Стелла опустила взгляд. Оттенок платья успокоил. Вспомнилась pacchiana с зеленой нижней юбкой – подумать только, лет десять ее не надевала! Как замужняя женщина, в Иеволи она бы сейчас должна была сменить зеленую юбку на красную. А здесь, в Штатах, продолжает носить зеленый цвет, символизирующий девственность. Стелла потянула вверх рукав, обнажила шрамы. Как далек от нее дивный, полный опасностей мир – тот, в котором она несколько раз глядела в лицо смерти! Последняя недо-смерть случилась почти семь лет назад. Тогда Стелла едва не убила себя, потому что была во власти ночного кошмара; не дико ли, что отныне этот кошмар станет частью ее повседневной жизни? И не странно ли, что из семи лет в Америке и вспомнить-то почти нечего? Пар в гладильне, истовость орудования утюгом, чередующаяся с истовостью молитв. Завивание волос и плетение кружев – занятия, сходные ничтожностью и недолговечностью результата. Неприятности и успехи тоже имели место, но и они, вкрапленные в общую картину, смазались, почти слились с фоном. Получается, не стоит о них помнить?