Алла Калинина - По образу и подобию

— Да, я знаю. Миша с Раечкой достали сульфидин, но было уже поздно…

— Думаешь? Не знаю. По-моему, дяде Мише ничего не стоило достать его и пораньше. В Ташкенте на рынке было все. Просто ему было не до нас, как всегда. Ты не знаешь, мы здесь, в Ленинграде, хорошо знали дядю Мишу, он часто приезжал сюда, еще до войны. Правда, чаще он останавливался у Раечкиных братьев, возможностей у них было больше, да и принимали они его, как короля, а он это любил. Здесь у него были вечные романы, он их даже и не скрывал, он говорил, что творческому человеку надо иметь отдушину, он считал, что имеет на это полное право. И здесь, в Ленинграде, ему легче было развернуться, он привозил любовниц с собой или заводил их здесь. И Раечкины братья всё ему прощали, потому что он такой великий ученый, а моя мама осуждала его, и он это знал…

— Ты хочешь сказать, что именно из-за этого он не пришел ей на помощь?

— Ну, этого я не говорю, нет, конечно. Просто он не умел думать о других людях, он всегда поступал так, как удобнее ему…

— Зачем же он тогда пытался тебя удочерить, ведь было такое?

— Это верно, это было. Когда мама умерла, он сразу прислал телеграмму. Но папа меня не отдал. Ты не знаешь, какой у меня папа. Мы рано осиротели, но никогда не чувствовали себя обойденными, потому что он любил нас за двоих. Я познакомлю вас, ты его увидишь!

— Да я вовсе не сомневаюсь в твоем папе, просто хочу сказать: и наши ему помогали, вот дядя Миша предлагал, потом сразу приехала Сима…

— Она приехала не только к нам, к папе…

— Ага! Значит, и ты придерживаешься этой версии! Но это же неправда, это клевета…

— Нет, Жорик, это не клевета, а правда, я же сама все видела, я уже большая была и все понимала. Сима примчалась, потому что думала — он на ней женится. Не знаю, кто ей подал эту идею, наверное, она считала, что все уже оговорено, потому что очень удивилась папиной сдержанности, обиделась на него. А чего было обижаться? Она нам правда была не нужна. С нами тетя Поля жила, папина сестра, тоже вдова. И папа вообще всю жизнь не женился, пока Зину не выдал замуж, а ведь ему тогда было только тридцать, совсем молодой.

— Но кто же ее все-таки надоумил?

— А вот этого я не знаю. Может быть, и Катя, а может быть, просто вышла ошибка, недоразумение. Теперь это уже не восстановить. Знаю только, что папа написал письмо Раечке, спрашивал у нее совета, как поступить в такой глупой ситуации. Он Раечку всегда очень любил, доверял ей. И Раечка ему тоже ответила: не советую. И он Симе так прямо все и сказал, деликатно, конечно, сказал, что не лежит у него к ней душа и что детей он подымет сам и жениться вообще не собирается. На что же было обижаться? Да и вообще мне кажется, Жорик, что тебя там московская родня сладкими кашками кормит, все представляет в таком розовом свете. И подвирают здорово…

— Что подвирают?

— Ну вот, например, ты знаешь, кто был наш дедушка?

— Нет, не знаю. А кто?

— Вот видишь! А был наш дедушка… фабрикант, вот! И мечтал он иметь не одну, а шесть фабрик, чтобы оставить по одной каждому из своих детей. Правда, ничего этого он не успел. А начинал вообще с торговли, в одиннадцатом году уехал в Германию, в Берлин, торговал там вологодскими кружевами. Дело у него было небольшое, но приличное, бабушка выходила к покупателям нарядно одетая, обязательно в белом кружевном переднике, она была статная, красивая, немцы их очень уважали. Нашему деду тогда и подданство германское предлагали. Он отказался, он оставаться в Германии вовсе не собирался, просто изучал там производство, ведение дел. Он ведь был человек совсем без образования, всего два класса церковноприходской школы, но одаренный, талантливый. Один раз был такой случай, уже позже, когда он стал производить наждачные изделия, ему надо было посмотреть, как это делают немцы. Фабрикант не хотел пускать к себе конкурента, но дед его упросил, чтобы ему разрешили один раз пройти по цеху с завязанными глазами. Фабрикант удивился и разрешил. И дед после этого организовал у себя производство. Он все понял и уловил, что ему было надо, такой он был человек. Потом он производил бритвы, совсем как «Золинген», не отличишь. И вообще он объездил полмира, для дела, из интереса и любопытства. И семьянин он был замечательный. Когда моя мама была еще грудная, она однажды очень тяжело заболела, может быть, это была дизентерия или что-то в этом роде, она умирала, а врач, которого деду рекомендовали, жил в другом городе, и поезда в этот день не было. Тогда дед нанял поезд, оплатил целиком состав и один с крошечным ребенком и машинистом повез ее к врачу. А вместо пеленок взял с собой целую штуку полотна, отрезал от нее куски, а испорченные выбрасывал. Так он спас маму. И Симу спас тоже он. Когда Сима родилась, у нее был дефект носоглотки, она не могла ни сосать, ни глотать. Дед сам выкормил ее, из пипетки. У него был девиз: «Все живое должно жить». Вот какой он был человек! А дядя Миша, да и все остальные тоже никогда не говорят о нем, потому что боятся, что его прошлое подпортит им биографию. И врут, и выкручиваются. А между прочим, немецким в совершенстве дядя Миша овладел там, за границей, а теперь скрывает. Но ведь это все было еще до революции! Просто дед весь бурлил энергией, и все эти дела у него хорошо получались. А в семнадцатом году дед сразу вернулся из Германии домой. Он давно собирался, из-за дочек. Он хотел, чтобы они выросли и вышли замуж на родине, ему не нравилось, что немцы женятся поздно и на молоденьких; правда, дети были еще маленькие, и время у него было, но зато в России происходили такие события, он не мог быть в стороне. Конечно, домой его гнало не только любопытство, но и дела, дома, первая фабричка-мастерская, галантерейная торговля. Это была его профессия, ведь чем-то он должен был кормить свою большую семью. Когда семья уезжала из Берлина, весь дом вышел проводить их и пожелать доброго пути.