Алла Калинина - По образу и подобию

Они вернулись в свой южный город, где раньше дед был уважаемым видным человеком, фабрику Луганцева знали все. Но теперь все здесь переменилось, дед не мог еще разобраться в ситуации, понимал только, что дела надо сворачивать. В двадцатом году семья уехала в Тифлис и прожила там пять лет. Ты слышал что-нибудь об этом? Вот видишь! А ведь пять лет тоже не шутка. Но они боялись, боялись этих воспоминаний, потому что в Тифлисе опять была галантерея, дед не умел сразу угомониться, он был слишком далек от всего, что творилось вокруг, он был типичный технократ, но по-настоящему из всей нашей семьи это его свойство унаследовал один только твой отец. Да и ему это пошло не на пользу. К нэпу наш дед отнесся с недоверием, и в двадцать пятом году он переехал в Москву не для того, чтобы продолжить свою деятельность, а чтобы спрятаться, стать мелким ремесленником, спасти детей. Он все хорошо понимал, с «буржуазной» промышленной деятельностью было покончено. Теперь все это, может быть, и смешно, на всех его «фабриках» работал, наверное, десяток человек, и дед кое-как сводил концы с концами, у него не было ни миллионов, ни будущего, только энергия, огромная семья на шее да чувство ответственности перед ней. Но тогда было не до смеха, деда гнал страх, и он уехал в Ленинград. С ним поехали только мои родители и разделили с ним все его заблуждения и печали до самого конца. А остальные… Они постарались поскорее забыть своего отца, теперь это родство могло принести им только неприятности. Их биографии становились все короче и светлее. Но ведь дед не сделал ничего плохого, а потом, он был им отец, да еще какой! Понимаешь теперь, почему я не очень жалую нашу московскую родню?

— Ну, я-то, положим, об этом вообще ничего не знал.

— Знаешь, Жорик, ты себя этим не очень-то оправдывай. Кто тебе виноват? Захотел бы, так узнал. А тебе и дела не было, жил один, как пуп, со своей Марго.

— Скажи, а почему вы все называете ее Марго, откуда это имя?

— Откуда? Это дядя Саша так ее называл, а за ним и мы все, а она злилась…

Так. Значит, даже имя своей матери, единственной моей, личной собственности, я просто-напросто повторял за ними и даже не понимал, почему оно не нравится моей Марго. Значит, я только думал, что существую, действую, а на самом деле просто дергался, как паяц, на чужих веревочках. Какой стыд! Но ведь, теряя себя, я взамен получал что-то другое, может быть не лучшее, нет, но неизмеримо большее. И вот теперь у меня были уже не только дядья и тетки, сестры и братья, но еще и бабушка, и удивительный, неправильный, грешный дед, который, оказывается, не только водил бабушку под руку на приморский бульвар, но успел навертеть еще множество других дел…

— Так вот, слушай дальше про нашего дедушку. Два раза в тяжелые минуты жизни он пытался удрать за границу, один раз из Ростова, второй — из Мариуполя. В Мариуполе вся семья даже погрузилась на пароход, но пароход был так перегружен, что вернулся обратно в порт. Дед понял: значит, не судьба — и больше не пробовал. Вот каким чудом мы с тобой остались на родине. А то были бы теперь какими-нибудь американцами, представляешь себе?

Ну ладно, ты не горюй, ты наших предков можешь не стыдиться, они были хорошие, честные люди, всего добивались своим трудом, ну, а чего не было — где же теперь возьмешь? Мы за своих предков не в ответе. Рассказать тебе, что было дальше? Ну, слушай, не так уж много у нас с тобой времени. А еще раз ты ведь и не соберешься сюда, правда? А то и приедешь, так не захочется тебе снова все ворошить, и не позвонишь, и не зайдешь, так что давай уж лучше разом, согласен? Так вот, в Ленинграде дед открыл мастерскую по изготовлению и починке кожгалантереи, в самой середине Невского, сейчас там граверная мастерская. А у деда работали он сам, мой отец и еще один мастер. Я помню себя в этой мастерской, конечно, уже потом, после смерти деда, мне было тогда, наверное, лет пять. Это было несколько больших комнат, огромное зеркальное окно и в нем сумки. И мастерская, конечно, славилась на весь Ленинград. За единственный год работы дед успел создать там свою, особую атмосферу дружелюбия, доброжелательности, любезности. И работа была отличного качества, иначе он не умел, даже не представлял себе. Этот тон, заданный дедом, сохранил потом мой отец. Он проработал в этой мастерской еще долго. Потом в мастерскую пришла разнарядка выдвинуть одного человека для укрепления деревни. Поехал папин напарник, он сказал папе: «У тебя дети-сироты, а я один, мне легче». И знаешь, он стал потом председателем колхоза-миллионера, прославился, получал ордена, а мой отец так и остался никем, просто нашим отцом, маленьким человеком, у каждого своя судьба. Да. Ну, а деда через год все-таки забрали. Речь шла о каком-то золоте, которое он якобы утаил. Но золота не было, да если бы и было, это деду вряд ли бы помогло. Уходил он из дому широкоплечим, могучим, сильным человеком, красивым, улыбчивым, щеголем и модником, а через два месяца тюрьмы его уже невозможно было узнать. Когда мой папа встретил его у ворот, это был уже седой худой старик с бородой, который брел ему навстречу, шатаясь и держась за стены. Дед заболел. У него начались сердечные боли, грудная жаба. Бабушка вызвала к нему профессора Ланга, самого известного в то время в Ленинграде врача. Профессор сказал, что помочь деду нельзя. Обезболивающих средств тогда не было, дед умирал долго, мучительно. Бабушка молилась: «Господи, возьми его к себе, я не могу смотреть на его мучения, я слишком его люблю…» Деду было шестьдесят три года.