Алла Калинина - По образу и подобию

После смерти дедушки мы переехали на Петроградскую, жили все в одной комнате. Из этой комнаты я уехала совсем недавно. Бабушка была с нами, она пережила деда на три года. Я помню, как она умирала, помню плачущую маму, врачей, мама была тогда беременна. Зину назвали в честь бабушки.

Бабушку похоронили вместе с дедом, в одной могиле. Папа поставил им очень дорогой красивый памятник из черного мрамора. Деньги на него собрать было очень трудно, он писал в Москву, дяде Мише. Дядя Миша ответил: «Разве дело в памятнике? Память должна быть в душе». И знаешь, что самое в этом ужасное? Он так написал не от жадности, он правда так думал, ему на все было наплевать. За памятником ухаживали мои родители, я не знаю, чтобы кто-нибудь еще приезжал на кладбище. Но в войну памятник завалился, он был слишком тяжелый, и, когда мы пришли позже, ничего уже нельзя было найти, даже места папа не узнал. И все-таки, знаешь, теперь, когда ты все это поднял, я думаю пойти в контору, попробую еще поискать. Надежды, конечно, мало, и кладбище это теперь закрыли, а все-таки. Не хочу быть как дядя Миша, хочу быть как папа. Конечно, смешно так говорить, я сама уже бабка, но, знаешь, только теперь задумалась, какой же у меня отец. Я считала его робким, застенчивым, слабым даже, а сейчас начала понимать — нет, совсем он не такой. Ему ведь было всего двадцать семь, когда он связал свою судьбу с дедушкой, и вот он не побоялся запачкаться его прошлым, все разделил с ним, все страхи, тяготы и тревоги, он ходил к нему в тюрьму, он встречал его, когда деда выпустили, дед и умер на его руках. А ведь он был ему даже не сын — зять. Вот, в сущности, и все о нас. Больше не хочется говорить. Сколько там на часах? Всего два часа ночи? Ну мы с тобой отлично управились.

Я вышел на балкон. Дождь еще моросил. Пустынная даль ночной улицы влажно поблескивала под слабыми и редкими фонарями. И тут я впервые почувствовал, что я не дома, не в Москве, воздух здесь был другой, и другое небо, и другое ощущение жизни и времени. Спать не хотелось.

— А что, если я прогуляюсь, это ничего? Ты не обидишься?

— Гуляй на здоровье. Вон плащ возьми на вешалке. А я тебе постелю и лягу. Устала. Возьми ключ.

Я вышел на улицу и побрел, сам не зная куда, да я и не смотрел по сторонам, я думал о своем деде, насколько другим он мне представлялся по рассказам Симы. Она все видела совсем иначе в свете своих обид и горестей. А полный ли портрет представила мне сейчас Юля со слов своего отца? Он тоже, наверное, знал не все, смотрел со своей колокольни. Да и можно ли вообще восстановить прошлое, или каждый рассказ, искаженный и тенденциозный, будет только еще одним вариантом лжи? И я сам потом буду хитро выбирать, что из этого непонятного и сложного прошлого подходит под мои планы и желания, а о чем надо поскорее забыть? Слишком трудную я поставил перед собой задачу — все узнать, понять, восстановить. Зачем, кому это надо? И вот на этот вопрос ответ наконец пришел, ответ простой и совершенно ясный. Просто мне все это понравилось. Понравилось на ощупь брести по тому давно отшумевшему, давно состоявшемуся миру в поисках редких и случайных маленьких открытий — сходства черт, характеров, порывов, в поисках себя, чего-то еще непонятного и неоткрытого во мне самом и в окружающем меня сегодняшнем мире. Оказывается, всего этого было гораздо, гораздо больше, чем я мог предположить. И тут я понял наконец, что у меня хорошее, хорошее настроение, и повернул обратно. Дождь припустил еще сильнее. Какая-то пара под голубым зонтиком, торопившаяся мне навстречу, пугливо шарахнулась от меня в сторону. Что это за чудак, улыбаясь, бредет в чужом плаще ночью по чужому городу, промокший, бессонный, взволнованный? Вот и закончились мои поиски, закончились. И лица тех девочек, что бегали когда-то вдоль кромки моря, выплыли из тумана, прояснились, стали различимыми для меня теперь уже все, пусть смутно, едва-едва, но мог ли я рассчитывать на большее?

Я долго вытирал в передней ноги, очки у меня запотели, по лицу текло. Наконец я разделся, вытер голову полотенцем, погасил свет, залез под одеяло.

— Я еще не сплю, — сказала из другой комнаты Юля. — А знаешь, хорошо, что ты все это затеял, а то жили каждый своим, изо дня в день, даже думать ни о чем не было желания. А тут словно праздник какой-нибудь, все вспомнили, и поплакали, и поговорили.

— Неужели это я всех так всполошил?

— А то кто же? Все семейство так и гудит. Мне Мила звонила и Сима тоже. И все говорят: Жорик наш объявился, проснулся наконец!