Алла Калинина - По образу и подобию

Первые послевоенные счастливые годы, когда все они опять были вместе, в своих комнатах, в старой коммунальной квартире в Армянском переулке. Семен пришел с войны живой, невредимый, Катя с детьми вернулась из эвакуации, дети выросли высокие, красивые, оба темноволосые, оба с широко распахнутыми серыми лучистыми глазами, только Дима покурносее, а Олежка погубастее. У Олежки еще до войны, когда ему было лет пять, обнаружились необыкновенные математические способности, он тогда мгновенно и безошибочно перемножал в уме трехзначные цифры, ему прочили великое будущее, теперь Олежке уже десять, и, хотя великое будущее еще не наступило, всем ясно — просто помешала война и уж теперь оно обязательно скоро начнется. А Диме пятнадцать лет, и он очень одарен музыкально, прекрасно играет, начитан, воспитан, умен, прекрасно разбирается в живописи и музыке. Он гордость и надежда всей семьи. Семен и Катя оба кандидаты наук, оба уже приступили к мирной счастливой работе, Семен в своем текстильном трикотажном институте, Катя преподает английский язык в МВТУ, знаменитом Московском высшем техническом училище, в доме достаток, мир, любовь. Больше всего они дружат с Мишиной семьей, ходят друг к другу в гости, на праздники устраивают пышные семейные застолья, много говорят, пьют мало и только хорошие коллекционные вина. Спиртного в доме почти нет, и даже бокал вина допивать до конца считается неприличным. Зато едят по-московски, от души — заливные и кулебяки с капустой, мясо, шпигованное чесноком, и фирменные, жаренные в масле маленькие пирожки с картошкой. Все нарядные, еще молодые, веселые. И тут случается что-то немыслимое, нелепое, неожиданное, то, что не могло, не должно было случиться, прозвучал первый роковой удар судьбы. Дети. Дети подобрали на школьном дворе валявшиеся здесь после каких-то стрельб патроны, принесли их домой и стали гвоздем выколупывать взрыватели, что-то не получалось, они поднажали, грохнул взрыв. В комнату влетел их сосед по квартире, профессор-медик, все было в дыму, пахло пороховой гарью, дети были залиты кровью, особенно маленький, Олежка. Профессор немедленно вызвал «скорую», сделал все, что смог и что было необходимо на первых порах, детей увезли. Олежку выписали на следующий же день, он оказался совершенно невредим, ни единой царапинки. Кровь, которой он был залит, била из Диминой перебитой артерии. С Димой дело было сложнее, ранения были мелкие, но множественные. Ему оторвало три пальца на правой руке, в сущности даже не все пальцы, всего по одной фаланге от каждого, но этого было вполне довольно, он никогда уже не сядет за пианино, никогда. Изранены были также шея и грудь, крошечные осколки попали в глаза. Вокруг них неизбежно образуются бельма. Но Диме повезло, ранения не затронули радужных оболочек, зрение не нарушено, рубцы почти не будут видны, все почти обошлось, почти. Но хрупкая психика ребенка… Дима стал другим, совсем другим. Врачи не могли сказать ничего определенного, такой возраст, может быть, все обойдется, и дальше, может быть, детей надо очень беречь. А как? Кто может научить этому? Ни Семен, ни Катя этого не знали. Катины пышные, очень красивые волосы за эти несколько дней стали почти совсем седые, что-то переломилось в ней. Только Семен и спасал обстановку, он не знал, как это делать, но его природная здоровая жизнерадостность, живой нрав, удивительное трудолюбие — все это само по себе было естественной осью всего их семейного существования, и, кружась вокруг него, семья медленно приходила в себя. Катя смотрела на него и не могла нарадоваться великому счастью, что он у нее есть, и дикие страхи подкрадывались к ней: кто-нибудь заберет его, соблазнит, отнимет, после войны столько одиноких жаждущих женщин, у него на работе традиционно женский коллектив. После работы она бежала к его институту, пряталась в подворотню и ждала, ждала, чтобы увидеть, с кем он выйдет из подъезда. Он не давал ей поводов для подозрений, и от этого подозрения были еще мучительнее, беспредметнее и шире. Катя понимала, что это безумие, но ничего не могла с собой поделать, даже дети ушли на задний план, она постоянно боялась потерять мужа. Обстановка в семье накалялась, Дима нервничал, один только Олежка, по молодости лет, многого не замечал; может быть, именно это потом и спасло его, а может быть, просто ему от природы больше досталось отцовского душевного здоровья, кто знает. Дима заболел, когда ему исполнилось уже двадцать два, столько лет прошло, все было хорошо, он уже кончал институт по специальности инженер-оптик, и тут что-то надвинулось на него, тревога, тоска, страх, что-то дикое, волнующее, непонятное, с чем он не мог справиться. Надежды, мечты, будущее — все рухнуло разом, Диме поставили диагноз, от которого нет спасения, отныне он становился рабом своей болезни. Интеллект его был еще силен, он был талантливый, яркий парень, хороший инженер, и вот, пока еще не поздно, он торопливо давал себе зароки: не жениться, не иметь детей, не работать в коллективе, среди людей, зарыться в свою нору, жить тихо, чтобы никому не мешать и чтобы никто не помешал ему время от времени погружаться в страшные, но непостижимо влекущие к себе глубины. Он оттолкнул от себя девушку, мечтавшую выйти за него замуж, многочисленные друзья долго не верили, но постепенно отставали, отставали, он старел, опускался, дичал, но никому не принес зла. Почти никому, кроме его близких, которые с каждым его приступом теряли жизнь огромными невосполнимыми кусками, но разве он был виноват в этом несчастье?