Алла Калинина - По образу и подобию

Мы въехали в огромные ворота, покатили по раскаленной аллее, свернули направо, потом еще раз и остановились в густой тени огромных деревьев, даже неуловимый ветерок тянул здесь откуда-то. Мне вдруг стало страшно; зачем я все это затеял, что увижу сейчас? Больница представляла собой огромный старинный парк, корпусов было множество, и все они далеко были разбросаны друг от друга. А здесь почти рядом стояли два шестиэтажных кирпичных корпуса, видимо, относительно недавней постройки. Были они унылые, но чистые. Мы вошли в подъезд и начали подниматься по лестнице.

— Ты иди прямо в палату, спросишь больную Лаптеву, тебе покажут, а я сначала зайду к врачу…

Дверь за нами заперли, и я оказался один в широком огромном больничном коридоре, по которому прогуливалось множество женщин. Пол из светло-зеленого линолеума был только что вымыт и влажно блестел, пахло лекарствами, кухней. Какая-то маленькая женщина в халате молча взяла меня под руку и повела по коридору, другая тут же пристроилась рядом, горячо заговорила:

— Вы к ней? Вы к ней не ходите, столько народу каждый день, это, в конце концов, невыносимо… Я же тоже человек, правда? Почему ко мне не ходят? Вы им сообщите, передайте…

— Глебова, а ну-ка отпусти человека, — сказала встретившаяся нам толстая добродушная нянечка, и маленькая женщина, тащившая меня по коридору, тотчас шмыгнула в сторону. — И ты отстань, видишь же, не к тебе пришли. И плакать нечего, ну что ты, как маленькая, пойди умойся. А вы, посетитель, к кому? Что-то я вас не знаю.

— Я к Лаптевой.

— А! Ну так пойдемте, она у нас сейчас лежачая. Хорошая старушка, тихая, чистенькая, за собой смотрит…

— Скажите, а эти две, они что — тоже больные?

— Глебова со Стукачевой? Конечно. Вы смотрите, их очень не балуйте, а то потом проходу не дадут, они как дети, скучают очень.

Мы вошли в палату. Все кровати были аккуратно застелены, только на одной, отвернувшись к стене, скрючившись и подтянув колени к подбородку, лежала худенькая седая старушка, стриженная ежиком.

— Лаптева, к тебе пришли, — сказала нянечка.

Старушка обернулась, и я увидел ее лицо с длинным подбородком, провалившимся беззубым ртом и живыми смеющимися глазами. Мурашки пробежали у меня по коже.

— Здравствуйте, тетушка, вы меня не знаете…

— Отлично знаю, — возразила она светским уверенным голосом, — вы мой племянник Владимир.

Я стоял, не зная, что делать дальше, но тут наконец появился Олег, молча сел на стул возле матери, взял ее за руку. Лицо ее дрогнуло, расслабилось.

— Это ты? — спросила она другим, тихим ласковым голосом. — А Дима ко мне совсем не приходит, и Олежка не приходит.

— Мама, давай выпьем киселька.

— Не хочу.

Он расстегнул портфель, вытащил оттуда баночки, бутылочки, свертки, налил ей из бутылки в белую чистенькую кружечку, приподнял старуху и стал поить. Она тяжело, без удовольствия глотала, две слабые струйки, словно разжиженная кровь, медленно вытекли из уголков беззубого рта. Олег утер мать полотенцем, осторожно опустил на подушку, и она тотчас отвернулась от нас, скорчилась, подтянув колени к подбородку.

— Вот и все, — сказал он мрачно, — пойдем отсюда.

Мы вышли на улицу, и снова зной навалился на нас. Я почувствовал, как ужасно устал за сегодняшний длинный день.

— Знаешь что, поедем сейчас ко мне, — сказал Олег, — работать все равно уже не удастся. Жена у меня в командировке, в холодильнике есть пиво, поговорим.

Я молча кивнул.

Но разговор у нас не получался. Мы тянули ледяное пиво с холостяцкой, но изысканной закусочкой, какими-то крошечными солеными печеньицами, отличным сыром, орешками, я никогда не знал, откуда берутся такие вещи. Олег хмыкал, покашливал, смотрел на меня своими удивительными серыми глазами, рассказывал, безбожно картавя на все буквы, смешные истории из жизни кино, — Олег был киноведом. Я видел, что все это ему интересно и важно, но мне-то нужно было от него совсем другое, а про это другое он не хотел или не мог говорить. Я понимал, там было слишком много болезненного, мучительного, тяжелого, и не задавал вопросов. Посидев положенное время, я поднялся, мы хлопнули по рукам и вдруг обнялись. Чужая жесткая борода ткнулась мне в щеку. Я замер от неожиданности, волнения и благодарности за этот щедрый братский жест. Что он знал обо мне, Олег, кто я был ему? Незнакомец, пусть невольный, но отщепенец от их благородной фамилии.

— Заходи, — сказал он, — буду рад…

И снова я шел по улице. Жара сгустилась, небо заволокло, нечем было дышать. О Кате я так ничего и не узнал и все-таки узнал очень многое, я видел ее живые темные глаза, улыбающийся беззубый рот, осколки прежней яркой, неординарной личности. Что же случилось в ее жизни, все сломавшее, проведшее неразделимую черту между прошлым и настоящим? Отчего, когда это случилось, за что она расплачивалась? Права ли была Сима, проклиная ее? Неужели это Симино проклятие тенью легло на жизнь ее сестры, или слепой случай сыграл свою роль, простое повреждение генетического кода? Я должен был все это узнать, и путь у меня был только один, я позвонил Миле, ей не надо было снова объяснять, кто я, чей я сын и зачем звоню. Она приняла меня сразу и охотно в том же коротком несвежем халате и тех же тапочках, зато рассказывала она искренне, все, что знала, и задавать ей вопросы было легко. И Катина жизнь, счастливая и несчастная, самая обыкновенная и невыносимо мучительная, всплыла передо мной из этих рассказов такая знакомая, как будто бы я сам прожил ее.