Алла Калинина - По образу и подобию

Миша женился первый в двадцать седьмом году. За Раечкой он ухаживал долго, пять лет. Миша был полный, круглолицый, кудрявый и близорукий. Ходил он в студенческой тужурке, в пенсне, медлительный, важный, потому что везде и всегда был первым учеником, и в гимназии, и потом, в Новочеркасском политехническом институте. Все считали его необыкновенно умным, и Раечка тоже, по-моему, она Мишу боялась. Была она родом тоже из нашего городка, младший ребенок в большой семье, были у нее три брата и одна сестра, все еще неженатые и незамужние. Раечка уходила из семьи первая и, может быть, поэтому чувствовала себя польщенной. К тому же наша семья была и богаче, и известнее, Луганцевых знали все, а кто такие Гребенчуки? Так, окраинные жители, я даже и не знала толком, чем занимались ее родители, помню только, что отец ее был хмурый, молчаливый человек с длинной черной бородой, он иногда сидел, покуривая на крыльце их дома, а по двору мимо него проплывала высокая красивая старуха, уже седая, но с очень нежной молодой розовой кожей. Такая же кожа была и у Раечки, и она считалась одной из самых красивых девушек нашего городка, правда, уже не первой молодости, долгие ухаживания нашего Миши дорого обходились Раечке, она рисковала остаться вековухой вроде меня. Но она уж так уважала Мишу, что выдержала все испытания и все-таки дождалась его. А сама за это время окончила естественный факультет Ростовского университета. Это тогда считалось — ого-го! Они учились вместе с Дусей, нашей старшей сестрой, они были подруги еще по гимназии. Чтобы прокормиться, они вдвоем устроились на одну должность машинистки-стенографистки в Ростовский совет, вместе, потому что стенографировали плохо и страшно боялись что-нибудь переврать. А выступления все были очень важные, серьезные. Они стенографировали даже Буденного и Ворошилова, а по вечерам с трудом разбирали свои путаные каракули, сверяясь друг с другом. И один раз даже случилось так, что сам Буденный подвозил Раечку до дома на своей машине. У нас дома все, конечно, пошло совсем не так, Раечке в нашей семье пришлось несладко. Мама отнеслась к ней сдержанно, а еще вернее — ее не любила. И не потому вовсе, что Раечка была плоха или чем-нибудь ее не устраивала, просто мама слишком любила Мишу, на ее вкус девушка, достойная Миши, еще не рождалась на свет, а Раечка была так, досадной неизбежностью, которую она старалась не замечать. Ее тоже определили по хозяйству, мне в помощь. Мы с ней в общем-то ладили, не то чтобы она во всем понимала меня, нет, зато было главное — она замечала мое существование. Я тоже помогала ей чем могла, мы были с ней в одном лагере.

Но в тот же год мы переехали в Москву. Сначала туда уехал Миша и устроился на научную работу, а потом все словно сошли с ума, наш город был им уже плох, сестрам нужны были московские женихи. Я тогда не понимала, почему мы мечемся, зачем оставили большой удобный дом и двинулись неизвестно куда и неизвестно зачем. А оказалось, папу гнал страх за детей и в первую очередь — за Мишу. Он боялся своим буржуазным прошлым испортить ему карьеру и петлял, старался затеряться. Но мне тогда было все равно где жить, дома или в Москве, мне везде было плохо, я уезжала, может быть, с любопытством, но без радости и надежды. И все-таки того, что мне довелось испытать, я даже не могла себе вообразить, иначе легла бы на землю у наших старых ворот и никуда, никуда бы не двинулась с места. Мое место было там, где все привыкли ко мне и не обижали меня, а если и обижали, то без зла, по привычке. Там я сжилась со своими бедами, там и беды были свои, родные, а здесь, в Москве… Мы поселились в Кропоткинском переулке, на третьем этаже унылого дома из красного кирпича в небольшой и неудобной кооперативной квартире. Правда, здесь были вода и газ, но зато у меня больше не было своей отдельной комнаты, и жить вместе с сестрами было мне мучительно тяжело. Так удивительно было сознавать, что раньше там, дома, я жила прекрасно, в теплом городе, без нужды, имела собственные четыре стены, на втором этаже, под крышей, и был огород, абрикосы и черешни под окнами, а если бывало трудно, могла убежать куда-нибудь на рынок или к морю, чтобы никто меня не видел и не трогал. Здесь все было иначе, да и времена менялись. Той жизни, где все знали и уважали нашу семью, больше не существовало. Но что было делать? Папа все потерял, чинил чемоданы в какой-то лавчонке. Мы с Надей пошли учиться на бухгалтерские курсы, математика давалась нам легко, но кончала курсы я уже одна. Летом Надя уехала в наш городок ремонтировать и продавать дом, папа понял, что сохранить его уже не удастся, ехать туда самому было опасно. Надя была самым подходящим человеком для такого непростого дела, она была самая хозяйственная из нас, умела и любила покомандовать, ремонты, ежегодные побелки, переговоры с рабочими и раньше лежали на ней. Словом, Надя уехала, чтобы никогда уже не вернуться в нашу семью. В нашем городе она вышла замуж, родила дочку, а в тридцать втором году переехала в Ленинград к родителям, которые к этому времени были уже там. Получилось это так. Жить в Москве было нам неудобно и тесно. К тому же папа боялся. Именно это гнало его дальше и дальше. И они с мамой вдруг собрались и уехали в Ленинград. Все, что было у папы, он поделил между нами — деньги, вещи, немногие сохранившиеся ценности, не сделав для себя никаких исключений и поблажек, он был хороший семьянин, сейчас я понимаю это, и честный человек. К сожалению, это ничуть не облегчило нашу жизнь, без него мы очень быстро покатились в разные стороны, у каждого была своя судьба, и каждый должен был испытать ее до конца. У Раечки с Мишей должен был родиться второй ребенок. К этому времени и Дуся, и Катя тоже уже были замужем, Дуся — за степенным и солидным человеком из Наркомата путей сообщения, евреем, Катя — за молодым инженером. И у обеих были уже дети и намечалось прибавление. И мы разменяли нашу нелюбимую мрачную квартиру Мише с Раечкой достались две комнаты на Бауманской, Дусе с ее железнодорожником — на Красной Пресне, а нам с Катей и Сашей — три комнаты в огромной коммунальной квартире в Армянском переулке. И я конечно же оказалась в проходной комнате, иначе и быть не могло. Но знаешь, меня это почти и не волновало, я привыкла к обидам, привыкла к своему месту. Катя с мужем работали, Саша учился, я работала, вела хозяйство, помогала ухаживать за детьми, жили мы скудно, но более или менее спокойно. И тут, представь себе, случилось чудо, я тоже встретила человека, который захотел на мне жениться. Не все же ценят и мерят людей по лицу, мне казалось, что он ценил мою душу и характер. А может быть, ему просто нужна была хорошая хозяйка в доме, в этом тоже нет никакого позора, ведь он был вдовец с двумя детьми. Ты понимаешь, что это не могло меня остановить, я всегда любила и жалела детей, особенно тех, которых обидела судьба. Жили они под Москвой, в Томилино, в убогой хибаре, запущенные, может быть, даже голодные. Конечно, я кинулась туда, чтобы накормить их и все привести в порядок, кое-что мне даже пришлось продать, чтобы купить детям самое необходимое. И тут случилось что-то непонятное, ужасное, чего я до сих пор не могу забыть. Катя оклеветала моего мужа, выставила его перед всеми корыстным человеком, чуть ли не вором, который позарился на меня ради моих богатств. Речь шла о каких-то часах, которые исчезли, моих часах! Глупость, глупость! Конечно, мы не были еще расписаны, он оскорбился, мы расстались. Какого позора я натерпелась! Но он был хороший человек, хороший! Пусть это была и не любовь, но я могла жить, как все люди! Это моя родная сестра лишила меня всего, это Катя! Что со мной было тогда, я и описать не могу, как я кричала, как плакала от стыда, от боли, от обиды. Но прошло время, и я смирилась, куда мне было деваться, я простила сестру, старалась забыть. Наверное, это была моя главная ошибка в жизни, все было неправильно, нельзя было смиряться, нельзя было прощать, но тогда я была еще очень молода. Только позже я поняла, откуда дул ветер, моя сестрица просто-напросто боялась, что я пропишу все томилинское семейство на нашей московской жилплощади, ей надо было все это разрушить, уже тогда она задумала выжить меня из квартиры, но мое нормальное воображение не доходило до таких глубин, разве тогда я могла подумать об этом? Ведь я имела на эти комнаты те же права, что и она! И могла прописать к себе кого захочу, но я и не думала об этом, не собиралась, потому что не привыкла даже свое брать без оглядки. Конечно, я уехала бы в Томилино и все сложилось бы иначе, мне даже нравилось там, на воздухе, на земле, в Москве я скучала. Не судьба.