Ивайло Петров - Избранное

— А мальчонка-то весь в наш род. Ох, и живучая же наша порода!

«Тем хуже для меня, — думал я. — Одна только надежда, что со временем я как-нибудь одолею проклятую наследственность! А не то быть мне всю жизнь низкорослым и плешивым, как мой дед, а вдобавок еще и с явной нехваткой умственного багажа. Кто за меня такого замуж пойдет?»

Теперь-то я уж знаю наверное, что бог карает за зазнайство: я унаследовал от деда все, от чего так открещивался, да еще в двойном размере.

Все гости бесцеремонно уставились на маму. Она покраснела, сделала глубокий вздох и запела. Пожалуй, один только я видел, чего это ей стоило: мама стеснялась своих скромных артистических возможностей, и это говорило о том, что у нее было незаурядное эстетическое чутье, сослужившее ей добрую службу потом при пении колыбельных песен. Публика, которую больше интересовало содержание песни, нежели ее исполнение, удостоила певицу аплодисментами. Содержание же песни отличалось большим драматизмом, я помню его до сих пор. В ней говорилось о Стояне, который в дни первой мировой войны очутился во вражеском плену на острове Трикери, где провел девять лет. Жена все девять лет ждала Стояна, а на десятый, не имея от него вестей, вышла замуж за другого. Стояну же именно в это время удалось бежать из плена, а после долгих злоключений он воротился в родное село, заросший, исхудалый, еле передвигающий ноги от усталости, и постучался в дверь своего дома…

Женщины тут захлюпали, а мужчины громко завздыхали и один за другим начали сдвигать шапки на затылок. Они знали содержание песни от первого до последнего слова, однако с нетерпением ждали куплета, в котором рассказывается о том, как жена Стояна, отворив дверь, увидела на пороге своего первого суженого. Одна из соседок, чтобы не разрыдаться в голос, закусила кончик головного платка, остальные женщины усердно зашмыгали носами и стали сморкаться в ладони. Дедова чувствительность сказалась в том, что две крупные слезы скатились по его морщинистой щеке, повисли на краях усов и капнули на колени. Выло Дударь, что так искусно, одним ударом ножа прикончил бедную свинью, вдруг залился слезами, громко всхлипнул, издав звук, очень похожий на хлопок извлекаемой из бутылки пробки.

Кончив петь, мама сказала: «Спасибо за внимание!», а растроганные гости в ответ поблагодарили за песню и смолкли, все еще находясь под впечатлением навеянных ею переживаний. Потом они спохватились и хотели вызвать певицу на бис, но тут вмешался я: дилетантизм претил мне еще в колыбели. Я заорал благим матом, мама занялась мной, и это лишило ее возможности спеть вторую песню. Гости пели, веселились, смеялись до слез, мужчины, как обычно, рассказывали разные истории из солдатской и фронтовой жизни и вновь пели и пили, и плакали, и потешались, и отплясывали так, что пол ходил ходуном, и разошлись по домам, когда перевалило за полночь.

Надо же, какой мудреный народ, думал я, посматривая на веселящихся гостей с высоты своей колыбели. Глазом не моргнув, могут заколоть свинью — и плакать, растроганные чужим горем. Кто же они — взрослые или дети? Наверное, и то и другое сразу. Да, да, так оно и есть, ведь наша печальная история создана взрослыми, а наши песни, похоже, слагали дети. И все же понять их характер было нелегко. Правда, мне шел тогда всего десятый день, но и теперь, когда я прожил уже не одну тысячу дней, они порой ставят меня в тупик. Одно мне было понятно и тогда, и теперь: я твердо знал, что сам я тоже неотъемлемая частица их, что их враги — это и мои враги, а их друзья — мои друзья; что когда я порой досадую на них и насмехаюсь над ними, то, по существу, я досадую на себя и насмехаюсь над собой, и что унаследуй я одно лишь это их свойство — мне надлежит снимать перед этими людьми шляпу.

Я успел задремать, когда с улицы вдруг донесся громкий выстрел. Домашние с тревогой переглянулись. Дед вышел на двор и долго не возвращался. Потом прогремел еще один выстрел, и дед пришел. Он сказал, что это Выло палит из своего пистоля, и начал разуваться.

Вся наша родня, как известно, гордилась моим дядей Мартином, в домашнем кругу его имя произносилось с уважением и страхопочитанием, но при посторонних домочадцы предпочитали не говорить о нем или же начинали упрекать его за безрассудство, опасаясь, как бы их не обвинили в соучастии. Где он теперь, живой или нет, — этот вопрос задавали себе все мои родичи, занимал он и меня, страстно мечтавшего увидеть дядю Мартина и познакомиться с ним.