Ивайло Петров - Избранное

Но вот один из мужчин бросил в снег ворох дымящихся немытых кишок. Наши собаки мигом ухватили их и поволокли к ближнему плетню. Соседские псы, только этого и ждавшие, тоже кинулись к поживе. Их примеру последовали совсем чужие, незнакомые псы. И нашим собакам, хочешь не хочешь, пришлось делить добычу с конкурентами, что, как известно, не очень-то приятно да и несправедливо.

Псы вздыбили шерсть, оскалили зубы и, повернув друг к другу вымазанные нечистотами морды, злобно зарычали. Возле их лап лежали остатки добычи. Стоило кому-нибудь схватить лакомый кусок, как на него набрасывалась вся свора. Постепенно все, кто был послабее, удалились с поля боя зализывать раны и предаваться мечтам о новых рождественских пиршествах, и на арене остался один наш пес, искусанный до крови, с вырванными клоками шерсти. Он доел остатки кишок и улегся под амбаром, а нашим хохлаткам и сорокам не осталось ничего другого, как поклевать пропитанного кровью снега.

Нельзя сказать, чтоб я в ту пору отличался особой наблюдательностью, однако же эта языческая картина не могла не запасть в душу. Она пробудила смутные ассоциации, связанные с моим будущим, и я решил, что если в предстоящей жизни мне придется по-собачьи вырывать у кого-нибудь кусок вонючей кишки, то в этом, право же, мало хорошего. Но это горькое предчувствие, мгновенно стеснившее мою грудь, так же мгновенно испарилось. Как уже упоминалось в первой части моей повести, я, унаследовавший от матери еще до рождения здоровый народный оптимизм, не поддался вредным интеллигентским настроениям. Не бывать тому, сказал я себе, чтобы я грызся со своими собратьями за шмат вонючей кишки! Если уж грызться, то за аппетитный кусок свежего мяса. Подумав так, я огляделся по сторонам, и на душе стало покойно и весело, как всегда, когда я созерцал картины природы. Неяркое рождественское небо ласково голубело над селом, возле дома сиротливо покачивались тонкие стволы акаций, а за ними, точно написанные акварелью, виднелись соседние дома, над крышами которых, казалось, курились гигантские трубки. Отец выгнал скотину на водопой, корова и пара волов покинули двор с солидным достоинством, словно зрители, которых разочаровало первое действие спектакля; они шли по улице, почесывая о плетень грязные бока, лениво помахивая друг на друга рогатыми головами, словно перед дракой. Я внимательно наблюдал за их поведением из окна: мне пришло в голову, что неплохо бы описать их в своих будущих сочинениях. А впрочем, подумал я, дались мне эти четвероногие! Не лучше ли предоставить их изображение нашему Йовкову, который так любил заступаться за бессловесных. Однако же от глаз моих не укрылось, что если собаки, куры, вороны и другие дикие и домашние животные лизали и клевали кровавый снег, то волы, почуяв запах крови, отворачивались и отходили: вид и запах крови им были явно не по душе. Подросши, я не удивлялся, слыша, как крестьяне называют волом какого-нибудь смирного, бессловесного трудягу.

Пока я так размышлял, мои домашние успели расставить из одного конца комнаты в другой столы и усадить за них гостей. Чтобы я вел себя чинно, моя девятилетняя босоногая тетя положила меня в люльку и принялась качать. Люлька была подвешена к потолку, и я, взмывая выше бараньих шапок пирующих, долетал до середины стола, и сверху как на ладони было видно все, что лежало и стояло на нем: огромные ломти хлеба, миски с соленьями и вареным мясом, красноватые головки лука, пузатые кувшины с вином и высокие, стройные бутылки с ракией. Гости сидели, обливаясь потом, и никому из них не приходило в голову расстегнуться или хотя бы снять шапку. Они громко шмыгали носами и ели горячую мясную похлебку, вытирая мокрые носы рукавами кожухов. Запах овчины был невыносимо тяжел для моего нежного обоняния, и я потерял сознание. А когда очнулся, гости продолжали работать челюстями, они пировали на широкую ногу, под стать запорожцам, с хрустом ели лук и, опорожняя кувшины с вином, блаженно отрыгивали. Потом кто-то из них заиграл на кавале, полилась сколь протяжная, столь и древняя мелодия, все притихли, заслушались. А когда кавал умолк, дед, уже раскрасневшийся как рак, вдруг повернулся к маме и сказал:

— Ты бы, невестушка, спела нам песню!

— Я не умею, — смущенно промолвила мама.

— Где это видано, чтобы молодка не умела петь! — загалдели женщины.

Мама стеснялась петь при людях, но отказывать гостям было невежливо. Дедова просьба была продиктована не столько любовью к вокальному жанру, сколько гордостью за сноху — он хотел, чтобы она не ударила лицом в грязь перед гостями. Дед гордился и своим «семенем», то есть моей особой, и время от времени с нежностью поглядывал на люльку.