Велько Петрович - Избранное

В городе было известно, что учитель похоронил трех взрослых детей: двух дочерей на выданье и сына-юриста. Я помню только последние похороны. Стояла поздняя дождливая осень. В церкви царил полумрак; от сильно пахнувших осенних роз и толстых разноцветных восковых свечей не продохнуть. На хорах расположились члены хорового общества; одной из певиц сделалось дурно, и наверху поднялась суматоха. Когда священник и хор на мгновение замолкали, своды церкви оглашались судорожным плачем матери и сестры и приглушенными причитаниями. Учитель же только согнулся еще больше, а плакал он или нет — из-за черных очков никто не видел. Но когда мать, упав на гроб сына, дерзко посылала грозные проклятия священникам и самому богу, он схватил ее за руки и принялся успокаивать:

— Успокойся, Наталия, умоляю тебя, успокойся, не гневи бога! На все воля божья!

С тех пор у госпожи Наталии всегда заплаканные глаза; из дому она выходит только в церковь к вечерне и на кладбище. Как-то на кладбище она встретилась с моей матерью и со слезами жаловалась ей, что она, к стыду своему, все полнеет. Мать утешала ее, говоря, что это от того, что она много плачет.

Господина учителя никто никогда не видел плачущим. А я так даже ни разу не видел, чтобы он шел вместе с женой или дочкой. Изредка Владислава останавливала его на углу перед церковью, тихо говорила что-то с улыбкой, с какой барышни обращаются к незнакомым мужчинам, а он серьезно выслушивал ее, бросал несколько слов и, вытащив бумажник, давал деньги.

— Целую руку, папа!

— До свиданья!

Разумеется, он любил свою дочь. Но это была какая-то странная любовь, и у нас за столом часто приходилось слышать разговоры о том, что учитель — единственный человек на свете, который с такой легкостью перенес страшные удары судьбы. Любой другой на его месте потерял бы рассудок или умер, а он живет себе, словно ничего и не случилось. Это никак не укладывалось у меня в голове. У всех у нас были отцы; они часто приходили за нами в школу, проверяли уроки, сидя за накрытым к ужину столом, и не стеснялись иной раз повозиться с нами на полу или на постели. И если случалось, что отец за весь день ни разу не поцеловал меня или за столом не перекинулся со мной взглядом, я не находил себе места, решал, что в доме произошло что-то неладное, копался в собственной совести, а ночью, притворившись спящим, прислушивался, спят ли отец с матерью или шепчутся. А когда отец набирал огромный букет красных и желтых роз и, срезав шипы, преподносил барышне Владиславе, забегавшей иногда к нам на минутку и непрерывно взглядывавшей при этом на маленькие часики у пояса, та, улыбнувшись, говорила:

— Боже мой, разве бы стояли у меня на окне розы, если бы не вы?

— Да у вас же в саду их полно!

— Отец не разрешает срезать ни одного бутона! — отмахивалась Владислава. — Это, говорит, вредно розам. И потом — зачем они тебе? Женская забава! Он меня воспитывает, как сына. — Она смеется, на лице ее, обычно бледном и суховатом, появляется румянец, и тогда она хорошеет.

Романы и повести Владислава читала тайком от родителей — брала их у моей сестры. Отец покупал ей только путевые записки и серьезные книги. И она привыкла к этому. Физику, математику и химию Владислава знала лучше моего брата, выпускника гимназии. Своими познаниями она страшно гордилась, и в городе ей этого не прощали. Ходила она всегда прямо, роста была высокого и любила носить платье «принцесс» из клетчатой или полосатой английской шерсти. Всю прошлую зиму она читала словарь Брокгауза. Как-то мой отец в разговоре с ней сказал, что такое чтение лишено смысла и что словарь предназначен для иных целей. Замечание задело ее, она покраснела и, усмехнувшись, ответила, что зато ей не так легко вскружить голову, как другим девушкам. Она и замуж-то не хочет выходить — молодые люди так пустоголовы и легкомысленны! На вечеринках Владислава не танцевала. Молодые люди и вправду побаивались ее. Разговаривали с ней только на серьезные темы и крайне принужденно, так как она, точно кошка на мышь, бросалась на малейший промах в их речи. Девушка утверждала, что она без всякого страха отправилась бы в большой мир, но отец не отпускал ее одну даже к родственникам.

Владислава слыла не бесприданницей, однако, пока ей не исполнилось двадцать четыре года, отец не пускал на порог ни одного жениха. А теперь — я слышал такие разговоры дома — она стала настолько разборчива и капризна, что и сама не знает, чего хочет. Вечно недовольная, напичканная дурными, «научными», представлениями о мужчинах, она отталкивала молодых людей и своей манерой держаться, и странными вопросами. Сейчас, на двадцать седьмом году жизни, ее отличала душевная неуравновешенность и угрюмость перезрелки, юность которой прошла вяло и бесцветно. Мать понимала состояние дочери, огорчалась, но уже исчерпала все подручные средства домашней дипломатии, с помощью которых окольными путями сначала доводила до ее сведения имя очередного претендента, чтобы потом, постепенно и деликатно, настроить дочь благосклонно к намечаемой партии. Многих слез стоила матери и эта — живая — дочь; мать видела, что родная дочь презирает ее.