Велько Петрович - Избранное

Сознавая, что поступаю отвратительно, я снова после школы отправился к Мите.

По пути мы встретили господина учителя с супругой — они ехали куда-то в коляске. Видно, снова на кладбище или на хутор, где у учителя была пасека. Я молча ждал, что мысль, промелькнувшую у меня, выскажет Мита, который отличался способностью говорить обо всем и при всех; ведь это только он мог передразнивать хромых, прекрасно зная, что тетка у Симы хромая.

— Ага, значит, они будут одни!

— Гм!

— Да, клянусь богом! — воскликнул он с такой радостью, словно напал на новое воробьиное гнездо.

Мита оказался прав. Отец Душан и Владислава прогуливались по саду и оживленно беседовали, но так, словно боялись, что их могут услышать в пустом доме. Он то и дело останавливался, хотел присесть, но она поворачивала назад прежде, чем они успевали подойти к беседке или крыльцу.

Он что-то говорил и все время пытался взять ее за руку, она же делала вид, что не понимает, чего он хочет.

Неожиданно девушка остановилась и прижала ладони к вискам.

— Но разве вы не видите, что это невозможно? — спросила она и, закрыв глаза, продолжала: — Я и сама не могу понять, как все это получилось! Я… я не знаю, чего хотите вы, не знаю, наконец, чего хочу сама. Можно с ума сойти… Смилуйтесь, умоляю вас, если любите меня, смилуйтесь!

Он взял ее за руку, и на этот раз она не отняла ее.

— Зачем мучить себя такими вопросами? На все я могу ответить только одним — я люблю тебя. Да, люблю. Для меня в этом и вопрос и ответ. Ни о чем другом я не могу думать. И когда я сказал, что люблю тебя, я сказал все.

Он хотел обнять ее, но она резко оттолкнула его:

— Уходите! Я ненавижу вас!

Он улыбнулся. Владислава сурово посмотрела на него, но он притянул ее к себе и поцеловал в волосы, а потом в губы. Девушка вся как-то поникла и, вздрагивая от рыданий, прильнула к его груди. Отец Душан гладил ее волосы и ласково, как ребенка, уговаривал. Голос его смягчился, и мне казалось: еще мгновение — и этот сильный, плечистый мужчина заплачет.

— Глупышка моя маленькая, букашечка! Видишь, какая ты у меня маленькая, хрупкая, ровно фарфоровая. Первый ветерок подует и разобьет! Но я заслоню, защищу тебя!

И как больную, только что вставшую с постели, он медленно и осторожно повел ее в беседку и бережно усадил на скамью; она все еще плакала, пряча лицо в ладонях.

— Будь умницей, перестань! Глупышка ты, глупышка, даром что начиталась своих книжищ!

Владислава решительно подняла голову и открыла лицо, похорошевшее от слез и смущения.

— Почему ты меня мучаешь? Почему ты так груб со мной? Почему? Что я тебе сделала? Хочешь убить во мне гордость и стыд? Что за странная прихоть! Ну хорошо, ты сломил меня, растоптал мою гордость! Зачем тебе моя любовь? Не хочу, не хочу слышать твой гадкий смех! — И Владислава зажала уши ладонями.

Отец Душан горько усмехнулся, медленно отнял ее руки от лица и задержал в своих.

— Ну что ты говоришь! Ведь я тоже человек, хоть и в рясе! — И он с мрачной яростью поднял подол рясы к ее глазам. — Да, хоть и в рясе! И во мне бьется сердце! Когда я в первый раз увидел тебя, оно застучало у меня вот тут — в горле, а в груди все захолонуло от боли. Сам дьявол заставлял меня изводить тебя, доводить до слез, и все, наверное, из-за того, что ты презираешь меня. И с самой той поры, как вижу тебя, колет в груди, и нет мне покоя, и нет мне без тебя жизни! Кем я был до сих пор? Голодным гимназистом и семинаристом, который, как собака, бродил вокруг вонючих кухонь, боясь попасться на глаза хозяевам. А закончив учение, должен был, чтоб только получить приход, жениться на больной женщине, которую до того честью и не видел. Ел с ней, спал; родился ребенок от ненавистной женщины. Перебранки, ссоры, рыдания, непроветренные комнаты, пропахшие лекарствами, — вот какой была моя жизнь до недавнего времени. На похоронах жены я плакал. Себя оплакивал и свою дурацкую жизнь. Что меня ждало? Кабаки, служанки, обкрадывающие меня, издевающиеся над моим ребенком и позорящие меня. И вот тогда я познакомился с тобой. Первые дни повергли меня в отчаяние. Ты не смотрела на меня иначе, чем через плечо, а я мечтал раздавить твою слабую руку. Владислава! Я не могу ни о чем думать. Я люблю тебя и умоляю ради всего святого — люби меня! Люби, будь моею!

Владислава, прижавшись щекой к его руке, тихо прошептала:

— Люблю! Боже мой, люблю! Разве так я себе это представляла? Мне кажется, что все это случилось без моего участия. Да! Но теперь я не могу отказаться от тебя. Когда ты здесь, меня ужасает мысль, что ты уйдешь. Мне страшно остаться без тебя, но, когда ты не со мной, я боюсь тебя. И рвусь к тебе, и молю бога, чтобы ты больше никогда не приходил. А то вскакиваю из-за фортепьяно, сердце холодеет, и мне чудится, что сейчас войдет мать и скажет, что ты умер.