Велько Петрович - Избранное

Суждено ли нам было встретиться или нас свел случай? Меня охватывает неудержимый стыд при одной мысли, что все сделала твоя искусность. Твоя страсть. Нет, нет, не мешай, дай мне сказать все. Мы никогда еще не говорили откровенно. Ведь мы так плохо знаем друг друга! Жали друг другу руки — и только!

Понимаешь, милый, ты считал меня гордячкой, а я была так одинока и так несчастна! Я глотала книги не из особой любви к ним. Мне просто не с кем было говорить, не с кем дружить. Разговоры, которые вели подруги, не интересовали меня, казались мне далекими и непонятными. Дома я жила на всем готовом, не знала цены вещам. Выходя на улицу, я попадала в неведомый мне мир; люди в книгах совсем не походили на тех, кого я видела вокруг, и они были для меня загадкой. Любовь, которую я якобы отрицала, тревожила меня, я искала ее, не зная, как она приходит. Подруги влюблялись чуть ли не с первого взгляда, достаточно было нескольких букетиков и ночных серенад под окном, а мне хотелось чего-то большого — пожертвовать собой ради счастья другого или чтобы этот другой принес жертву ради моего счастья. Мать моя вообще не думала про любовь. Сама она никогда не любила и не могла себе представить, что ее дочь в один прекрасный день подарит свое сердце кому-то, кто не был рекомендован какой-нибудь тетушкой или шефом канцелярии. Здесь, в этом доме, никогда не говорили о любви, словно это постыдный грех. Сколько слез я пролила из-за того, что меня никто не любил! Боже мой, как я была глупа! Сколько раз я садилась среди ночи на постели, и прислушивалась к мужским шагам, и ждала, вот-вот они замолкнут и кто-то назовет меня по имени. Случись так, кажется мне, я поднялась бы и пошла за ним. Но шаги равнодушно удалялись, и ночной прохожий даже не подозревал, что совсем близко от него мокнет от слез девичья подушка.

И вот пришел ты и посмотрел на меня так, как никто до сих пор не смотрел. Когда я на улице проходила сквозь строй игривых молодых людей и они оглядывали меня с ног до головы, мне становилось гадко и я опускала юбку — пусть волочится по грязи! А когда ты поглядел на меня первый раз и словно чему-то удивился, я чуть стакана из рук не выронила! Ты глядел на меня вначале — или мне только казалось — такими широко раскрытыми, удивленными глазами, что я невольно поднимала голову, кровь приливала к щекам, и по всему телу разливалось тепло. Это было так прекрасно!

Ты был груб, высмеивал все, что бы я ни сказала, и все-таки ночью я не могла забыть твоих глаз, ты и во сне не оставлял меня.

И вот я люблю тебя! Не знаю, что будет с нами. Говори, что хочешь, делай, что знаешь! Вижу, что сопротивляться бесполезно! Только люби меня, люби!

Владислава говорила, глядя ему прямо в глаза, обхватив его голову руками; он обнимал ее, целовал и улыбался…

Тут слуга позвал нас есть простоквашу. По дороге к дому я дернул Миту за рукав:

— Никому ни слова!

Между тем даже дети, которых уже не выставляли из комнаты во время разговоров взрослых, болтали в школе, что у отца Душана и барышни Владиславы роман. Некоторые пускались в споры: может ли поп жениться? Стева, сын протоиерея, заявил: его отец утверждает, что поп не может жениться и будто бы отец собирается поговорить с отцом Душаном, так как он над ним старший, как, к примеру, господин директор над нашим учителем.

Из сада Миты мы больше не видели отца Душана и Владиславу. Пошел снег, наступили холода. В шахматы, наверное, играли в комнатах. Жители верхнего города рассказывали, что их можно встретить около пяти часов, лишь только опускались сумерки, возле католического кладбища, где они обычно гуляют. В городе Владислава показывалась редко, хотя выглядела веселее обычного.

Однажды она зашла к нам за образчиком для вышивания, много смеялась, рассказывала о театре. Заметила и меня, подозвала и спросила, строгий ли ее отец и бьет ли учеников. А услышав, что ее отец никогда никого пальцем не тронул, засмеялась. Прощаясь, она без умолку говорила — никто не мог слова вставить, — смеялась, шутила, весело пожимала всем руки. Мать, проводив ее за ворота, посмотрела ей вслед, пожала плечами и вздохнула.

На митров день к нам примчался Мита и отозвал меня в сторонку. Он еле перевел дух и затараторил так, что я едва его понимал.

— Учитель избил Владиславу!

— Что?!

— Избил! Я лепил снежки — снег шел мокрыми хлопьями, — вдруг слышу чей-то плач и крики: «Йован, ради бога, Йован, убей лучше меня, Йован!» Я полетел в сад, и знаешь, что я увидел? Учитель, взлохмаченный, без очков, без пальто, тащит за волосы Владиславу, потом, бросил ее на землю и давай хлестать ремнем по чему попало, да еще пряжкой! Пинает ногами и шепотом приговаривает: «Вон из моего дома, вон!» Мать то на колени бросится перед ним, то поднимется, но тут же поскользнется и снова упадет, но он отталкивает ее и опять топчет ногами дочь, волочит за косу к воротам. Владислава белая, глаза закрыты, точно у мертвой, и ни звука. Под глазом кровь, блузка на груди разорвана, юбка в грязи. Около ограды столпился народ, но учителю ни до кого нет дела — знай колошматит дочь. Наконец отворил ворота и вытолкнул ее в толпу. Одна из женщин подхватила девушку и начала ругать учителя, а он захлопнул ворота, на мгновение застыл, обхватив голову руками, и медленно пошел в дом. В голос рыдающая госпожа осталась лежать на снегу.