Велько Петрович - Избранное

Янош побледнел и бросился бежать. Напрасно его звали и пытались выманить из дровяника — полупьяный, он дрожал, забившись в темный угол.

Но Алекса придумал, как его выманить. Вскоре Янош услышал, что весь монастырь гудит от громкого крика, смеха, беготни. Он тотчас догадался, что все это как-то связано с ним. Прислушавшись, он различил отдельные восклицания и бешеный топот копыт по мощеному монастырскому двору.

Янош резко распахнул двери. Он решил спасти ишака и навсегда расстаться с монастырем.

На галереях возбужденно толпился народ, почти вся обитель. Мацко, несмотря на свой десятилетний водовозный стаж, вертелся на месте, скакал, брыкался, налетал на заборы, скамейки, строительные леса. Он кувыркался, тряс головой, вероятно, от боли; махал ушами и сокрушал все, что попадалось на пути. Дважды он бросался на церковные стены, а монастырская братия облепила окна галереи и теснилась в дверях, слышался смех и ругань. Некоторые, правда, жалели животное.

Наконец Мацко кое-как удалось добраться до ворот, он выскочил со двора и помчался по дороге, фыркая и широко раскрывая рот.

Янош кинулся за ним.

— Какой-то подлец поджег трут у него в ушах. Мацко, родной, остановись, остановись, ради бога!..

Но Мацко не оборачивался, он опрокинул скамью, наскочил на вяз и полетел вниз по откосу. Здесь Янош нагнал его, протянул руку, чтоб удержать и вытащить из ушей зажженный трут, ласково уговаривая его, как ребенка. Но Мацко вздрогнул, поднялся и, собравшись снова бежать, вскинул зад, ударил копытами Яноша в грудь и понесся по узкой тропинке куда-то в сторону хутора.

Янош сразу обмяк и сплюнул кровью. Работники, монахи, гости и кухарка, побежавшие за ним, чтобы посмотреть, чем это кончится, задыхаясь от смеха, оказались рядом как раз в тот момент, когда он упал. Его окружили, смех стих.

Яноша подняли, и в тот же вечер отправили в городскую больницу на подушках, в выездной карете игумена.

Гости, расстроенные, разъехались, а игумен закрылся у себя в келье. Он не вышел к ужину, а его помощник, отец Феофан, изругал Алексу за то, что тот позволил «этому олуху словаку так налакаться». Кухарка плакала.

Янош не приходил в сознание. Спустя несколько часов он умер. Произошло кровоизлияние в легкие, так как грудная кость прогнулась и треснула.

Игумен сожалел о случившемся, но отказался платить за больницу и похороны. Ему пригрозили подать в суд. Тогда он написал письмо в Великий Варадин, начальнику железнодорожной станции Ференцу Томке. Но ответа не получил. Дело рассматривали гражданские и церковные власти.

А Мацко в тот день исчез.

Когда осел чувствует приближение смерти, он прячется так, чтобы его никто не нашел. Через три дня на его труп набрели собаки. Они прибежали из леса, громко лая, с клоками шерсти в зубах. Осла приволокли и ободрали на виду у всего села и перед игуменом. Мацко жалели, много говорили о нем, а теперь он лежит у ручья, красный и безобразный, с поднятыми вверх ногами.

Окрестные собаки собираются вокруг него и по ночам заунывно воют.

1909

Перевод Т. Поповой.

Когда отец, взяв меня за руку, повел записывать в четвертый класс к господину Йовану Чутуковичу, сердце у меня под новой курточкой колотилось отчаянно. Волнение мое объяснялось отчасти тем, что мне было жалко расставаться с каникулярными штанами, в которых так удобно лазить под мосты и взбираться на деревья в чужих садах, отчасти уважительным трепетом перед бородатым учителем, а отчасти и гордостью, переполнявшей мою душу. Надо вам сказать, что в школу я шел, сжимая под мышкой новые учебники: хрестоматию, задачник, географию. Они были толще, в более плотных переплетах, с множеством картинок и стоили дороже, чем разные там буквари и библейские сказки. И пока господин учитель смотрел на меня сквозь большие выпуклые стекла черных очков и серьезным, замогильным, хотя и добрым голосом подбадривал, говоря, что жить мы будем дружно, надо только вести себя хорошо, я разглядывал его длинную мягкую волнистую бороду, которая плавно колыхалась при каждом его слове, и размышлял, почему учитель не носит черный галстук, как мой отец и другие господа, и как — о боже — он выглядит, когда умывается. Учитель мне понравился, хотя я и не перестал его бояться. В школе про учителя четвертого класса говорили, что он строгости необычайной, но, правда, никогда не бьет. Первое мне было вполне понятно, а второе просто не укладывалось в голове. Какая может быть строгость, если не бить учеников тростью по рукам? Это казалось мне загадочным и внушало страх. Но все же в моем трепете перед учителем больше всего было уважения к его почтенному возрасту. До сих пор моими учителями были люди молодые, которые смеялись вместе с нами, играли в мяч и нередко посылали нас отнести цветы их хорошеньким барышням. Помню, что во втором классе, возвращаясь домой, я всегда делал круг, чтобы пройти мимо дома дьякона и посмотреть, как торчит под окном дьяконовой дочки Анки господин учитель Паица и как он постукивает тросточкой по своей туфле. Я считал своим долгом громко с ним поздороваться, но он почему-то меня не замечал. Тем не менее это доставляло мне громадное удовольствие, и всю дорогу домой я смеялся.