Велько Петрович - Избранное

Казалось, глубокое отчаянье завладеет им в тот час, когда он понял, что он заживо похоронен. Но нет. Только оборвалось что-то дорогое и звонкое в груди, поникли плечи, опустилась голова, а глаза замутились, как грязная вода на мостовой, и захотелось тишины и забвения.

Последний раз он служил у одного адвоката в Банате. Работал на совесть, но каждый день приходил на службу непроспавшийся, с красными глазами и при разговоре, особенно с шефом, держался на расстоянии, потому что от него несло, как из старой, пропитавшейся бочки, винным перегаром и сивухой.

— Вы, Томка, рассудительный, умный человек. Зачем вы так много пьете? Если б не это, я сделал бы вас своим поверенным. Эта должность требует знаний и доверия к человеку.

Томка покраснел как рак и отвернулся, чтобы скрыть слезы.

Он почувствовал, как сердце подкатилось к самому горлу. Шеф задел его за живое. В нем вдруг заговорила жажда жизни, признания.

— Я не буду больше пить, ваше благородие.

Он надел чистый костюм и уж снова с вызовом поглядывал вокруг, собирал «комиссионные» и мечтал о выигрыше в лотерее.

Не прошло много времени, а налаженный механизм канцелярии начал сдавать. Томка снова приходил на работу непроспавшийся. Его доклады шефу потеряли прежнюю ясность и сжатость, расходные книги пестрели подчистками и исправлениями. Он стал вспыльчивым, потерял присутствие духа.

И наконец дождался того, чего ежеминутно опасался. Во время выборов агитируя за своего шефа на собрании избирателей, он столкнулся с доверенным лицом противника, с таким же, как и он, поверенным. Они схватились, как настоящие гладиаторы. И в какой-то момент его противник вдруг вспыхнул и с омерзительной усмешкой ткнул пальцем в его сторону:

— Нетрудно заключить, дорогие избиратели, что у него за хозяин, если он держит у себя на службе этого… этого каторжника!

Он побледнел, а со всех сторон на него ливнем хлынули издевки и ухмылки.

По испытующим взглядам горожан он уже давно догадывался, что и сюда дошел слух о его прошлом и что правду скрыть не удастся.

Адвокат в ярости и раздражении отказал ему от места.

— Навлечь на меня такие неприятности, такие неприятности! И как раз в это сумасшедшее время!

Вот тогда Янош запил, и пока не пропил и месячную зарплату, и всю свою одежду, он не думал ни о чем, кроме вина.

Зимние холода и голод заставили его вспомнить о монастыре. В каком-то кабаке, в Бачке, от какого-то албанца, пильщика дров, он услышал, что в сремских монастырях можно вольготно прожить. Никто никем не интересуется. Живут, мол, с песнями и умирают без мук.

Теперь-то он понял — албанец все врал. Может быть, он никогда даже не бывал в Среме. Может быть, он сам мечтал о покое и об укромном уголке и себе в утешение и радость придумал этот рассказ и этих людей.

…А что такое жизнь? — терзал себя Янош Томка. И трезвый, как стеклышко, а заносит тебя в сторону, как пьяного. Не можешь разобраться ни в словах, ни в делах, а где уж там до конца понять себя или людей вокруг. Идешь, куда тебя ведет нюх, вещи распознаешь по запаху, а не по весу и объему. И поэтому в переломные, решающие и страшные минуты оказываешься в положении человека с завязанными глазами, который набрел на острие ножа или угодил в логово чудовища. Оплели тебя чужими волосами, словно привязали к конскому хвосту и тащат, бьют, рвут на части…

Поэтому лучше пить, тогда хоть не понимаешь, что пьян, и видишь, что многие трезвые пьянее тебя.

Он пришел сюда, чтобы просто жить, чтобы его забыли и он сам все позабыл. Чтобы не видеть дальше своего носа, чтобы думать лишь на двадцать четыре часа вперед, чтобы делать только то, что сегодня надо закончить до того, как лечь спать, и на следующий день снова заниматься положенным делом. Словом, не выходить из круга лишь самых близких по времени или в пространстве вещей — топора, сухих поленьев, всего того, что можно взять в руки и что лишено дара слова. Избыть свои дни и свою силу. Не думать ни о чем — это ведь прекрасно, это лучше, чем утопиться в тяжелую минуту вроде той, что, например, сейчас.

Но здешние люди не дают ему даже дышать. Им хотелось бы разорвать его на куски, как поминальную лепешку и сожрать.

Мацко другой. Когда ишак кладет шею к нему на плечо — это так приятно согревает; когда он ест, Мацко тянется к нему своей большой головой, смущенно жмурится, и молчит, ласково заглядывая в глаза, и прижимается, как ребенок. А стоит Яношу нахмуриться, Мацко незаметно отведет голову, спокойно отойдет в сторонку и ляжет под кустом, возле родника.