Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Арвуй-кугыза запнулся, улыбнулся и сказал:

– Летите легко.

Он поводил глазами по небу, улыбаясь мерцанию в слезах, затянувших глаза, поморгал, вышел с выжженной на два локтя вглубь поляны, коротко объяснил суть произошедшего Юкию, смущенно попросил не пугаться того, что сейчас он отлучится на неизвестный никому срок, и опал на траву крепко спящим.

И оказался на скале богов.

Арвуй-кугыза больше не собирался туда. Все последние годы был готов, вчера собрался, но не пустили. Он даже не понял кто, как и почему. Просто вместо тропинки, ведущей через широкую равнину к березовой роще, посреди которой возвышалась Береза-Праматерь, подпирающая верхушкой край неба с собаками, змеем, скалой и богами, Арвуй-кугызу будто спихнули в обрыв, и он рухнул, обмирая сперва от восторга полета, – того восторга, что не решался испытать уже много лет, с первого же перелома плеча: кости старцев слишком хрупки для крыльев; потом от возмущения: как посмели выбросить в бездну пожилого человека; потом от обиды и ужаса: вот тебе и скала богов с заслуженным почетным местом, сейчас грянешь в брызги, радуйся, если боли почувствовать не успеешь, вот и вся награда за десятилетия служения и самоотречения.

Мысли были стыднейшими, поэтому после пробуждения Арвуй-кугыза отряхивался только от них, долго не понимая, что надо бы отряхиваться от выпавшей седины, сползшей губчатым налетом древней кожи, сочащейся сквозь поры и штаны ядовитой дряхлости мышц, кишок, внутренних пузырей и прочих признаков почтенной, да так и не пригодившейся старости.

Теперь Арвуй-кугыза тоже не сразу понял, что оказался на скале богов. Зато когда понял, то всё и сразу, в единый взгляд-вдох-миг, целиком охвативший бескрайний тот свет, бесконечную пустоту этой высоты, смрад бессмысленно гниющих у подножия скалы сторожевых псов, страшных, но безопасных, как может быть страшной и безопасной только смерть, умудрившаяся умереть в своем смертном крае, шорох гнойной слизи, что стекала по толстенному тулову обвившего скалу змея и в которую и превращался сам змей, уже потерявший на этом половину головы.

И про богов Арвуй-кугыза тоже всё понял сразу. Да и что тут особо понимать, если один шаг заводит тебя не в скальную щель, а в огромный, сверкающий всеми приятными и возвышенными цветами, мягкий, ароматный, сладостный, ласкающий и летящий божий мир, который позволяет легко дотянуться до любой, самой скрытой точки мира этого, мира того и мира нашего, поправив, добавив или убрав там что угодно, которого достоин только бог, да не всякий, а главный, и который выглядит без хозяина совершенно осиротевшим и пустым.

Главного бога не было. Кугу-Юмо умер, как умерли его братья, жёны, дети, друзья и недруги.

Умерли все боги человеческого мира, мира мары. Насовсем. Одни уже бесследно исчезли, как Кугу- Юмо, другие еще сохранились: светлым пеплом, остатками одежды, высохшим телом, что на глазах у Арвуй-кугызы истончались и то ли стекали каждый по своей щели, то ли впитывались в черный камень тверже гранита. И ладные инструменты, отполированные тысячелетним использованием для защиты подопечных людей и обетных земель, после смерти хозяев съёживались, оплывали гнилыми кучками и просачивались на оставленную вниманием и попечением богов землю людей, лишая ее силы, воду – сладости, а все живое – благодати.

Арвуй-кугыза, покачиваясь, но не падая и не срываясь, прошелся по скале, заглядывая в каждую замеченную щель. Щель неизменно разворачивалась миром очередного бога: кормительницы земли Мланде Авы, держателя порядка Мер Юмо, вытягивающего и ломающего судьбы Пурышо, – и никого из них не было в живых. Не было даже распорядительницы рождений Илыш-Шочын-Авы и распорядителя смерти Азырена. И даже зловредной мстительной Овды, которая обещала пережить не только землю, но и луну, солнце и звёзды, просто для того, чтобы посмеяться над теми, кто считал такое невозможным. От Овды остался лишь мутноватый след на неожиданно строгом каменном ложе, как будто кто-то дохнул на гладкое темное блюдо. Арвуй-кугыза моргнул, и след исчез.

Все сто пятьдесят щелей он проверять не стал. Ни смысла в том не было, ни надежды. Чего зря душу рвать.

Когда сердце заныло нестерпимо, Арвуй-кугыза понял, что его время на этой скале, явно выкроенное из какой-то чужой жизни и чужой судьбы, истекает, и поспешно завертел головой. Надо было попробовать увидеть и запомнить что-нибудь, что пригодится ему и его детям в осиротевшем мире людей.