Шамиль Идиатуллин - Последнее время

– Полив растворами усилили впятеро, за предел уже, ну и урожай вытягиваем и подрезаем сами, – пробурчал Мока и угрюмо признался: – Скоро целиком все делать придется. Самим.

– Запрещено же, – напомнил глуп Вайговат.

Мока поднял на него глаза, усмехнулся и снова уставился в ладони.

Мурыш сказал в пространство:

– Одного Патор-утеса нам мало, будет мно-ого новых. Каждая кузня в небо вознесется. И заполыхает.

– А что делать, если земля не дает? – спросил Мока спокойно. – Не дает сама, значит, и наказывать не должна. Да ей и плевать. И на это. И на нас.

– Слова такие не выпускай и из головы убери, – посоветовал Юкий.

Мока провел рукой от головы и стряхнул пальцы, будто птен.

Юкий, посмотрев на всех, проговорил:

– Опять на кость и кремний перейдем, коли надо.

Мурыш уныло спросил:

– Кремний ладно, а кость где взять? При позапрошлом Арвуй-кугызе забой под это прекратили и перестали костяные стада выращивать.

– Как перестали, так и заново начнем, надо будет. – Юкий пожевал ус, будто забирая почти вылетевшее наружу слово сомнения или опасения, и кивнул Вайговату. – Ладно, летим дальше.

Вайговат попробовал было объяснить сперва про железо и про бурых, которые не ходят втроем, тем более не бывает, чтобы два самца, а Мерзон глуп просто, какая ему вера. Туговат Вайговат, что скрывать. Зато с чутьем. Особенно он чуток к настроению старших. Тем и жив, за то и нелюбим. И сейчас тоже Вайговат не столько сообразил, сколько почуял, как неудовольствие и раздражение строгов и старцев пропитывает воздух подобно тому, как вода тяжелит невесомый войлок, и с усилием перешел к рассказу, которого от него ждали.

Рассказ был излишне подробным, и каждая подробность Озею уже была известна. К тому же птицы окончательно обнаглели и то ли увеличили громкость, то ли подвинулись вплотную к Кругу строгов. Да и не слишком хотелось Озею слушать про то, чем он второй день любовался до боли в грудине. Горох весь высох, репа, брюква и прочие корнеплоды почернели, зерно если и спасем, то где-то треть, и то недоспел, который шел в основном на возгонку и лечебные нужды. В хранилищах грибок и плесень невиданной формы и цвета, как васильки, тоже Юкий расскажет. Но понятно, что такого не бывало никогда.

Последние слова Вайговат прокричал, потому что на оглушительный уже птичий грай сверху упало еще торжествующее карканье: пара больших черных воронов плавно и почти не шевеля крыльями, будто в водовороте, кружилась над поляной, на которой заседали строги.

Вайговат подышал, бурча, содрал с ноги бегунок, вскочил и швырнул в воронов. Не попал, конечно, хотя бегунок подлетел куда выше, чем ожидал Озей, да и упал не так далеко. Вайговат, косолапя, сходил за бегунком, поднял, вернулся на лавку и принялся обуваться.

Вороны торжествующе заорали, резко и громко – так, что Вайговат вздрогнул, а остальные птицы добавили надрыва, – и уронили веские блямбы помета. Не прицельно, правда, и подальше от строгов, Озей и не заметил бы, кабы не смотрел в небо. Не вконец, значит, понимание потеряли.

Арвуй-кугыза тоже заметил. Он сморщился от гвалта и повел рукой. Птицы не угомонились. Арвуй-кугыза поднял брови и поглядел на воронов. Один чуть ухнул вниз, но тут же выправился и продолжил кружение. Хотя бы молча.

– Тоже признак, – отметил Арвуй-кугыза в бороду.

– Может, с тобой не так, – предположил Вайговат.

Арвуй-кугыза повернулся к Вайговату. Вайговат медленно, явно через силу, встал и заныл. Громко, некрасиво, но очень в лад птицам, будто опытный напевщик. Слуха у него сроду не водилось. Не переставая ныть, Вайговат присел и с такой же натугой кувыркнулся через голову. Лицо у него стало багровым.

– Может, и со мной, – согласился Арвуй-кугыза и повел рукой.

Вайговат резко замолчал, вернулся на свое место и сел, не глядя ни на кого. На него тоже никто не смотрел. И на Арвуй-кугызу.

Зачем он так, подумал Озей.

Юкий откашлялся и сказал:

– Арвуй-кугыза…

Арвуй-кугыза встал, сделал шаг к Вайговату и вдруг, согнувшись, кувыркнулся – разок ловко, второй – разбросавшись. Это было дико и неожиданно, в том числе и потому, что Арвуй-кугыза хоть и жил второй день молодым крепким мужем, вел себя по-прежнему как старец, размеренно и сторожко, и резких движений не делал – по сию самую пору. Оказывается, мог.

Он быстро, но всё так же неловко и излишне двигаясь, будто очень сильный вязальщик, заплетающий первую косу пятилетней дочке, собрался, привстал, согнал улыбку с пугающе молодого лица и сказал очень серьезно: