Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Кажется, он что-то успел. Кажется, он что-то придумал. Кажется, это можно сделать, понял Арвуй-кугыза – и снова нестрашно, но мучительно протяжно полетел со скалы вниз, вбок, в мир мары, яви и приближающейся войны, предотвратить которую не мог уже никто и спасение в которой было почти невозможным.

Особенно если Арвуй-кугыза забудет то, что придумал.

От страха забыть это Арвуй-кугыза закричал. И кричал, пока не очнулся в своем мире, ломающемся под напором накатившей беды.

Птицы орали почти со всех сторон – с неба, с веток, из кустов и травы. Никогда они так с утра не орали. Ладно хоть не подлетали близко.

Юкий поморщился и сказал:

– Озей, твое слово.

Озей откашлялся. Он третий раз сидел на Круге строгов и с самого начала знал, что младшему выступать первым. Но раньше выступать не приходилось – малые хозяйственные дела решались быстро и без обсуждения. А последний Круг даже не собрался. Он должен был обсуждать Чепи, но до Круга матерей делать это было невозможно, а матери собраться не успели – повод исчез.

Озей вспомнил Чепи, вспомнил Позаная, еще раз кашлянул и решительно начал:

– Вода горькая уже везде: и в ручьях, и в колодцах, и в пруду. Которая в хранилище была, еще и белой стала, вроде обрата. Не процеживается, горечь не отделяется…

– Про состав и частевое разложение я скажу, – прервал Юкий. – И про одмары тоже, у них немножко иначе пока. Ты про своих говори.

– Я про своих, это же птены очистить пытались, – стал было объяснять Озей, но спохватился: – Ладно. Зерно опадает, лист жухнет, стебель гниет. Жнецы, подращиватели и самоезды все в полях, но до уборочной почти луна еще ведь. Колос зеленый, зато стебель черный. Просо собрать успели почти всё, коноплю на две трети, пусть и недозрелую, но только семя, стебли ложатся и гниют за утро.

Он кивнул нетерпеливому знаку Юкия, которому просто больно было от пересечения рассказов, и торопливо продолжил, пока тот не одернул опять:

– Про пшеницу и рожь Вайговат скажет. Там еще сверху саранча прошла, вроде свинцовая или живого серебра, как этот…

Он махнул рукой, строги кивнули.

– Ушла сразу, край трех полей посекла и в лесу выбила просеку. В просеке – ни зверя, ни птицы. Вокруг-то полно, как на гон идут, ужас. Бурые шалят.

Строги зашелестели накидками, Юкий, хмурясь, спросил:

– Дразнили?

– Боги спящие, ни в коем случае. Мерзон – птен сложный, но с пониманием же, как и все. Он с Оксиной в пруду отношения укреплял, ну знаете, как сейчас у малых – сразу не единиться, растить особые отношения две луны, друг друга не трогать. Молодые, дурные, придумывают ерунду всякую.

Озей смущенно усмехнулся, вспомнив, как сам три лета назад измучил Шивий рассуждениями об особой людской чистоте, пока она не вправила его в себя в разгар пламенной речи о разрастании и счастливом отслоении верхней души от нижней и от воздержанного тела, а после всерьез предупредила, что так недолго огрести помимо железистого отравления еще и проклятье на обе души, причем не только от птахи, но и от природы-матери, которая не терпит утех без утешения. Озей тогда немножко обиделся, но Шивий поверил. Она, очевидно, говорила словами Сылвики, но была умная и добрая, такой и осталась, и очень повезло ялу Бобров, в который Шивий вышла замуж. И птенов Озей учил не обижать птах ни привязчивостью, ни пустым раздразниванием. Но какого птена чужие слова правильно жить научили? Всё же проверить надо. Проверят, отрыдают, разбегутся, сбегутся, полюбятся, успокоятся. Разрыв, сжатие, порядок. Всё как положено.

– И хорошо в этот раз, что не единились. Бурых увидели сразу, спрятались, догадались не шугать. Трое бурых было. Выгнали к пруду пару оленей, пораненых, и порвали. Всё не съели, бросили. И воду пить не стали, ушли.

Юкий сказал:

– Хорошо, что догадались. Всем скажи, чтобы не шугали и с хищниками не разговаривали. Не надо пока в чащу ходить.

– Матка с детьми? – хмуро уточнил Вайговат.

– Нет, в том и дело. Матка и два самца, взрослый и двухгодка.

– Не бывает, – отрезал Вайговат.

Озей почесал щеку, но говорить ничего не стал. Юкий кивнул ему вроде одобрительно и предложил выступить Моке.

Мока, уставившись в покусанные металлическими ветвями и кислыми растворами руки, рассказал привычно куцыми до полной непонятности выдохами, что железная роща сверху ржавеет, внутри беднеет, в железной основе угольные и даже рудные вкрапления, годность все меньшая. Половину заготовок выкинули.