Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Ладно, иди, подумала Кошше, провожая взглядом узкую спину девки под удары крови в забытую за ночь шишку на голове. Без меня найдется кому горло твое вскрыть. Хотя, скорее, этот зверь каждому покусившемуся на тебя все вскроет, откусит и кишками замотает.

Девка, не замедлив шага, вошла в воду по грудь и поплыла вверх по течению беззвучно и споро. Куница переползла ей на плечи, еле слышно зашипев, скользнула в воду и ловко двинулась рядом, держась у плеча.

Кошше не тронула девку не из-за зверя и не из жалости. Девка всю ночь занималась чем-то важным и страшным. Это с девкой был как-то связан и новый облик острова, по которому как будто прошли несколько табунов и пожаров, и смешанный с плотным туманом дым на том берегу, совершенно неподвижном и мертвом, и, получается, спокойный сон мальчика, вокруг которого сохранился единственный, кажется, на прибрежной части острова клок зеленой травы и кустов. Кошше убедилась в этом, когда металась по выжженному подлеску и между вывороченными с корнем деревьями, сажая горло воплями, пока не увидела, что мальчик спокойно спит.

Когда голова девки скрылась вдали и светлеющий туман накрыл реку покойным покрывалом, Кошше прилегла рядом с мальчиком и тихо запела почти забытую колыбельную на почти забытом языке.

Кошше никогда не пела эту колыбельную мальчику. Она пела ее другому мальчику, забытому навсегда. Возможно, этого мальчика и не было. Не было раньше и не осталось теперь. Теперь, когда все враги сгорели и исчезли, мир стал пустым, свободным от друзей, времени и, значит, необходимости куда-то бежать и торопиться. В этом мире были только Кошше и мальчик. Это был хороший мир, в котором хорошо было спать и хорошо просыпаться.

Кул проснулся и полежал еще немного, выжидая, но больше песен не было. Ни младенческих песен, ни детских томлений, ни глупых сомнений. Было небо. Широкое. Настоящее. Какого он давно не видел – чтобы всё, открытое и беспощадно внимательное.

Оно ждало его. И дождалось.

Он вобрал небо глазами, вдохнул его полной грудью, еще глубже, пока оно не растеклось по нему и не раздавило Кула, глупого отрока, раба, выросшего без мужской руки и женской ласки, раба от ногтей до мозга костей, от имени, означающего просто «Раб», до привычки показывать зубы не чтобы укусить, а чтобы хозяева увидели, как он рад быть рабом. Глупый раб умер, лопнул, растекся и испарился под холодным и пристальным утренним солнцем, и небо вобрало этот пар, сделало его своей частью, позволив увидеть мир таким, каков он на самом деле, – крохотным, понятным и способным меняться под правильным воздействием.

На границе неба и земли с противоположных сторон набухали и разрастались темные полоски.

Не надо было всматриваться в дневную сторону, чтобы различить значки и знамена десяти главных йортов куманской конницы, въезжающей на эту землю впервые за тысячу лет.

Не надо было всматриваться в ночную сторону, чтобы различить знамена и вымпелы дюжины городов и земель на мачтах первых настоящих боевых кораблей союза, впервые за тысячелетия входящих в водную часть Великого пути, которую теперь можно было не делить на Сак, Юл и Рав, а называть единым истинным названием Итиль.

И совсем не надо было всматриваться в копошение в сосновом бору на восходной стороне. Не было ни знамен, ни вымпелов у народа, отказавшегося от собственной земли. Народ без достоинства не заслуживает внимания.

Внимания достойны твой народ, твой враг, бесконечное небо – и земля, бесконечность которой зависит только от тебя.

Акол, покачнувшись, встал под небом, которое наконец его дождалось, и пошел к своим.