Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Она медленно выдохнула, делая шаг назад, наступила на что-то здесь неуместное, торопливо обернулась и оказалась лицом к лицу со столь же быстро обернувшейся и еще более, похоже, изумленной девкой из колдунов. Та стояла не дыша, придерживая левой рукой самодельную котомку, скрученную из перекинутого через шею длинного платка, а правой опиралась на испачканную в земле сучковатую дубинку.

Кошше помнила девку – та приставала с какими-то расспросами к отроку в баулы. И зверя ее тоже помнила, оказывается, а не сообразила вот, что где зверь, там и хозяин. Надо ее успокоить, подумала Кошше, улыбнулась, подбирая слова, и для начала показала, что руки у нее заняты растопкой.

А девка ударила Кошше дубинкой по голове.

Гром застрял в черепе Кокшавуя и что-то сделал со слухом – теперь всё звучало плывуще и пронзительно, как после выныривания, когда вода еще гуляет в одном ухе, а из другого уже вытекла. Иначе ныл ветер, иначе цокали капли, иначе ревел Юл, и совсем не стало слышно людей, даже умирающих. Не нравятся им мои песни, подумал Кокшавуй оскорбленно, предупреждают, и замолчал, глядя, как Вайговат подходит к уродливому железному пеньку, проверяет прочность силового стебля, прилаживает его виток к плоскому участку и бьет по нему извлеченной из поясной сумки снастью – кажется, тяжелой и металлической, вроде кузнечных, не очень поощряемых в земле мары и прямо запрещенных рядом с Патор-утесом. А тем более на утесе.

Стебель брызнул искрами. По лопаткам Кокшавуя прошла крупная дрожь. Небо заворчало. Вайговат ударил еще раз – и искры исчезли во вспышке неурочной молнии, а гром, только что докатывавшийся из-за леса, теперь вывалился прямо на макушку. Кокшавуй открыл рот, чтобы предупредить Вайговата, а лучше прикрикнуть на него, что доиграется. И тут сообразил, что для этого они сюда и добрались – чтобы доиграться. Так что лучше бы Вайговату не мешать, он знает, что делает, пусть даже делает неправильно – это лучше, чем не делать. К гневу богов мы прислушивались, когда боги были нашими; теперь они не наши и, говорят, мертвые, чего их слушать.

Зря открыл рот, получается, подумал Кокшавуй смущенно и, чтобы не зря, запел снова – теперь уже про Патора-кузнеца. Вайговат раздраженно вскинул лицо, которое тут же изменилось на внимательное и понимающее, показал, чтобы Кокшавуй держал свой конец стебля прочно и натянуто, и стал подпевать. Как умел.

Не умел никак, конечно: орал, не угадывая слова и даже длину строки, раздирая Кокшавую голову и сердце, оскорбительно криво и совершенно неправильно, мимо лада, строя и размера.

Кокшавуй запел громче, а Вайговат – еще громче, против всех законов, правил и богов, а запретные для произнесения вслух слова «Сковал бы нож прочнее жизни, сильнее смерти» просто проорал – и врезал по стеблю изо всех сил.

Искры взметнулись к небу, и небо вспыхнуло.

Вайговат широко улыбнулся и исчез. Кокшавуй успел удивиться этому, но не успел понять, что исчез тоже.

Серебряный гриб жевался с трудом, будто илистый песок, но хотя бы не имел мерзкого вкуса. Он не имел почти никакого вкуса, даже грибного. Немного пах листом хрена, но рот запахов не различает. Впрочем, нос тоже уже ничего не различал, он распух и не принимал дыхание. Айви плакала.

Айви успела найти гриб до полудня и не выпустила из виду, даже когда он спрятался. Сидела рядом, любуясь прозрачной серебряной шляпкой, исчезающей, едва отведешь взор, жалела себя, чуть не плача, и придумывала желание. А затем пришел враг. И Айви заплакала.

Айви плакала, потому что смотрела на пылающий Юл, на берег яла, на смерти там и здесь, не слишком понимая, что́ за клочья огня роняют на лоди крылы и даже птены и удается ли другим крылам сшибать шестипалых, на скорости падая почти к самой земле с туго натянутыми то ли веревками, то ли силовыми стеблями. Она видела плывущие по Юлу тела в походной одежде мары, в основном женские, видела, как то один, то другой птен валится с высоты явно не по собственному желанию, а вспышка молнии заставила Айви увидеть сверкание лезвий, которыми шестипалые добивали упавших или догнанных, – и жевать сильнее, до боли под глазами и за ушами. Жевать и шептать сквозь нажеванный ком, сопли и слезы: «Чтоб вы сдохли. Чтоб вы сдохли и дохли всегда. Чтоб…»

Новая молния вспыхнула прямо над головой, мгновенно обсушив Айви до треска и звона, сгустив кровь, застывшую в венах и жилах, в сотканную из черных червей тень бесцветных силовых линий, распяливших мир, а небо превратив в ревущую пустоту без дна, цвета и границ, за которые можно было зацепиться, и эта пустота начала всасывать весь Юл и всё, что было в нем, на нем и при нем, и Айви повалилась в эту пустоту, не понимая, где верх, где низ, где ее рука, а где Патор-утес, такой же маленький и белый, к тому же треснувший пополам по тоненькой неровной линии и отбросивший ненужную половину в руку Айви, в тело Юла и на палубы лодей. Маленькая половина утеса рухнула сквозь мгновенно сложившиеся горелые мачты, сквозь толщу воды, сквозь покачивающиеся в тихом водном глазу между бортами тела, сквозь донные отложения – и с невозможной силой ударила в тысячевековое ложе реки.