Шамиль Идиатуллин - Последнее время

– Не лезь! Вот кровная черта, переступай через нее, вот так. Когда скажу, переступаешь вторую черту и прыгаешь вниз, смело. Про меня забудь, я кончился.

Кошчы гневно вскрикнула и снова потянула к нему ременную петлю. Хейдар из последних сил повысил голос:

– Дура, мальчика забыла!

Какого мальчика, подумал Кул онемело. Кошчы замерла, уставившись на петлю в руках. Ремень сумки съехал с плеча ей на локоть, сама сумка качалась у ног.

Кул нахмурился.

Хейдар выглянул за край утеса и сказал:

– Всё, готовься, сейчас прыгать будешь.

– А где вторая черта? – бесцветным голосом спросила Кошчы.

– Вот, – ответил Хейдар и коротко, но сильно провел лезвием под своим левым ухом.

Кошчы молча заплакала, не отрывая от него глаз. Хейдар со звоном обронил клинок, улыбнулся Кошчы белыми на фоне стремительно темнеющей бороды губами и, зажав рану кулаком, чуть наклонился, чтобы кровь лилась сразу на камень и ровнее.

Кул шагнул к Кошчы, сорвал с ее запястья ремень сумки и накинул его себе на шею, тут же перебросив сумку за спину.

Хейдар дернулся, чтобы помешать, потерял равновесие и упал, мучительно заклокотав горлом.

Кошчы отчаянно посмотрела на него, на Кула, за край площадки, снова на Кула.

– Мальчик, спать! – крикнула она, сама не зная почему.

Кул вздрогнул, вглядываясь горько и неверяще, и Кошчы сильно пнула его в голень, встретила кулаком нисходящую скулу, ухватила за ворот, нашаривая ремень сумки и сорвала бы, но поскользнулась на расплесканной по граниту крови и с криком полетела с утеса. На последнем взбрыке она угодила пяткой Кулу в лоб.

Удар на миг выпрямил Кула, позволив увидеть далекий нечеткий горизонт почти не прищуренного здесь неба, неровно блестящую площадку и распластанного на ней Хейдара, который бессильно косил глазом в сторону невидимого ему Юла, явно понимая, что так и не узна́ет, получилось ли у них.

Я тоже не узна́ю, с горьким удовлетворением и обидой подумал Кул, впустую хватая подошвами и пальцами отпрянувший противоположный край площадки.

И понесся к далекой беспощадной земле.

Они были мертвыми. Все, кого нашел Арвуй-кугыза, все, чье нечеловеческое тепло он успел ощутить, и все, кого ни он, ни кто-либо другой больше никогда не увидит, не почует и не сможет допроситься о помощи.

На тот свет можно попасть даже живому, и не только попасть, а сразу оказаться наверху скалы богов. Оказаться без помощи шиповника, факела, всех ногтей своей жизни и даже заново вырастающих и тут же стирающихся в кровавую крошку зубов.

Просто никто из живых, наверное, не пробовал отправиться на тот свет таким как есть, причем сразу на скалу богов. Или никто из живых не пытался погасить негасимый пожар на день раньше того, как это допускается самой природой негасимого пожара, и никто из живых не преуспел в этом, и никто из живых не прошел по страшно горячей и совсем страшно мягкой перине белоснежной золы, раскинувшейся несерьезно по лесным меркам, но слишком просторно по меркам двух человек, считавшихся крупными при жизни и распавшихся на незримые неощутимые дуновения после ненужной смерти, что застала их в час радости, в разгар волшбы и в миг, самый неподходящий для этого.

Впрочем, подходящий для смерти миг выпадает только старцам. И то, как выяснилось, не всем.

Арвуй-кугыза не знал и не хотел знать, понял бы он, что́ случилось на поляне, случись это луну назад, до его глупого возвращения с того света. Он не был уверен, что еще позавчера смог бы почувствовать и услышать своих детей, растворенных в небе над поляной. Теперь чувствовал – и умирал от боли, неспособности помочь и неправильности того, что он умирает, да никак не умрет, а его дети, его внучата, молодые и красивые, уже умерли и никогда не станут живыми.

Им было страшно, печально и обидно, они чувствовали себя очень виноватыми, и они из последних сил сопротивлялись небу, ветру и миру, пытавшимся утешить их, забрать их и навсегда растворить глупые огорчения, печали и виноватости в ослепительной бесконечности.

Арвуй-кугыза услышал это в рёве пожара и именно поэтому высадил едва накопленные силы в досрочное тушение огня, которому все равно суждено было погаснуть к следующему вечеру.

В молодости для такого ему, наверное, не хватило бы опыта, в старости – сил. Теперь всего было с переливом, кроме счастья и смысла.

Зато он смог задавить и выбросить, сам не зная куда, высокое ревущее поле бешеного пламени, сумел остудить пожарище и успел выйти на него, чтобы услышать детей, понять их и успокоить, успел заверить, что они не виноваты ни в чем, что их уход всех страшно огорчил, но никого ничуть не подвел, что их любят и всегда будут любить, и что…