Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Махись лежал, раскинув руки. Глаза у него были будто залиты жидким серебром.

Кул всхлипнул, подобрал валявшийся рядом с Махисем клинок, усыпанный шариками такого же серебра, и пошел за Эйди.

Белое родится из черного, а черное из белого, но без красного они не рождаются и не становятся белым или черным. Черный уголь становится белой золой, из белого дыма опадает черная сажа, но творит их красный огонь. Ночью или днем на снегу или на земле человек может быть черным или белым, но внутри он красный, и человек он до тех пор, пока красный внутри. Пока из него может литься кровь. Нет крови – нет человека. Есть кровь – человек есть.

Кровь заставляла Кула дышать, плакать и лезть дальше – своя кровь, стучащая в висках и в груди, и чужая кровь, красные лучистые капли на черно-белом граните, на которые Кул старался не наступать, но которые подтверждали, что Эйди не сбежал, не потерялся и не улетел, а только что прошел этой самой тропой, расщелиной, этим выступом и карнизом к этой вершине этого утеса.

На вершину Кул взобрался с большим трудом: подтянулся к последнему козырьку, дважды сорвался ногой, но все-таки зацепился, перевалился и замер, прильнув к твердой стылой поверхности, тяжко дыша и совершенно не заботясь о том, что Эйди сейчас подойдет и спихнет его в пропасть.

Кулу было все равно. Он содрал несколько ногтей, а пальцы на левой ноге сшиб так, что боялся посмотреть даже на носок сапога. В животе пел холодный ужас после оскальзывания на последнем выступе, который надо было переходить, прижавшись животом и лицом к будто отполированной стене. Она, может, и впрямь была отполирована непослушными глупами. Это соображение и помогло проскочить невозможный участок – да еще то, что тут смог пройти Эйди, хромой и с Ош на весу.

Ош, не исключено, поднималась уже и не на весу. Теперь она, во всяком случае, была в сознании: сидела посреди площадки, повесив голову меж колен, но вскинула ее, услышав Кула.

Эйди не пошевелился. Он полусидел-полулежал рядом с Ош, навалившись спиной на косой гранитный выступ, действительно похожий на плавильную печь. Выглядел Эйди плохо, серым стало не только лицо, но и борода. Приглядевшись, Кул понял, что это не седина, а то ли пена, то ли мелкопузырчатый светлый налет.

Кул, повозившись, сел и встал. Лежать было и удобней, и приятней. Ветер морозил бритую голову и свистел в уши; лоскут баулы, треща, сорвался с ноги и птицей упорхнул в Юл.

Вершина утеса и правда была довольно ровной, хоть и наклоненной от Юла, и сравнительно широкой, шагов пять в каждую сторону. Но широкость эта ощущалась, лишь если не смотреть по сторонам или вниз.

Кул не смотрел. Он смотрел на Эйди.

Тот встретил взгляд, слабо улыбнулся, мазнул ногами по камню, но не встал, а двинул рукой в приветствии Перепелов, будто издеваясь.

– Клинок этот брось лучше. Отрава там, будешь как я.

Кул, оказывается, так и сжимал в левом кулаке короткое тонкое лезвие. Эйди пояснил, будто задыхаясь:

– Про живое серебро слышал? Металл, но жидкий, тяжелый, в шарики собирается. Очень ценный. Очень ядовитый. Подышишь – помрешь. Проглотишь – помрешь в муках. У твоего дружка он вместо крови. Так что извини, что не встаю, – помираю в муках.

Ош о чем-то спросила.

– Он позволит, – ответил Эйди на степном языке.

– Вы не собирались меня брать, да? – спросил Кул.

Эйди виновато улыбнулся.

– А зачем тогда я вам был нужен?

– Пользуешься тем, что умирающий врать не должен? Умный парень.

– А раньше, значит, только врали. Ладно. Так зачем я вам был тут?

– Лучше тебе не знать.

– Убить хотели?

– Убить и не хотели, и не собирались. Кул, ты на Ош не смотри, она ничего не знает, всё – мой выбор. Нам надо уйти, уйти быстро можно только отсюда, а для этого нужна кровь невинного или смерть виноватого. Ты невинный, прости уж, я вижу. Я бы тебе просто пальчик порезал, ну, ладошку, и всё. Даже больно бы не было, а как ваши раны заживляют, ты лучше меня знаешь. И не заметил бы ничего, уснул, когда сюда дошли, проснулся – нас нет, ну и живешь дальше.

– Как я могу жить дальше? – спросил Кул, и горло его сжалось. Он прокашлялся и все-таки продолжил: – Как после этого можно жить?

– Жить можно после чего угодно, – сказал Эйди. – Ты уж поверь, сынок.

– Сынок? – повторил Кул злобно. – Ты всех сынков убиваешь или всех, кого убить хочешь, сынками зовешь? Тебе Эврай был сынок, ты его убить хотел, ни за что.

Эйди с клекотом вздохнул, сплюнул черно-серым, гадливо убрал со рта усыпанные крохотными шариками нити и объяснил: