Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Ерунду болтали. Столь сильно обидевший богов безумец не мог остаться частью земли. Он был распылен и выброшен из земли и памяти мары.

Никто не помнил, как звали безумца, кем он был и даже из какого рода происходил. Острастки ради Гуси-крылы говорили птенам, что безумец был Гусем, а Перепела, понятно, – что Перепелом. Между собой крылы считали решенным, что безумец был новичком, свежевзятым женихом из одмаров, кам-маров или предельных маров ледовых болот.

Кул точно знал, что это степняк, такой же как он, и что слово Патор означает не «выворотень», – это степное слово «богатырь». Так, скорее всего, звали степняка, что много жизней назад попал, как и Кул, в ял Гусей и Перепелов, но, в отличие от Кула, был к тому времени в зрелом возрасте и на накале умений, которые не сумел удержать в себе.

Он был железником, тимерче. А стал утесом.

Не худшая судьба. Но Кул себе такой пока что не желал.

Из-за неприличности и неуютности Патор-утес обходили стороной. Но на тихую лайву пытались спрыгнуть именно с него – и одна птаха, считается, запрыгнула. Вчерашняя малка Амуч, единственная мары, кого Круг матерей велел считать мертвой и официально похоронить, несмотря на то что не нашли ни тела, ни малого кусочка, волоса или капли крови, ни отзвука первой души. Так и похоронили: Круг матерей и старцы хором пропели имя Амуч, и Арвуй- кугыза завернул в холстину отзвук, вернувшийся от земли и от леса, унес в крохотную Прощальную избушку и оставил там без пира. Просто отзвук, не тело, не душу – ни первую, ни вторую.

Говорят, Арвуй-кугыза видел вторую душу Амуч то ли в образе орта, то ли без образа, возможно, как видение, подобное тому, что Махись всунул в голову Кулу. И эта вторая душа рассказала Арвуй-кугызе всё, и было это всё таким, что невозможно пересказать кому бы то ни было.

Так Арвуй-кугыза и умер с этим невыносимым знанием.

Не умер же, вспомнил Кул со вспышкой радости, и эта радость укрепила его в понимании: Кул все делает правильно. Арвуй-кугыза жив и даже молод, старцам еще стареть и стареть, Круг матерей полон и силен, мары с ними как река с укрепленными берегами, что будет бежать, пока вода умеет течь, а земля держать. Уход Кула никто и не заметит. И горевать не будет.

Значит, пора уходить.

Почему именно через Патор-утес, Кул поначалу даже не задумался.

Эйди был нацелен только туда, строго и решительно. Эйди видней. Он взрослый, сильный и знающий то, о чем другие, тем более мары, даже подозревать не могут, как самая умная рыба не может подозревать о выдержке сыра или правильном повязывании ремней на баулы взрослого степняка.

Задуматься Кул особо и не мог. Дорога к Патор- утесу была непростой, а голова кружилась от видения, как от последнего побега. Наверное, это хороший знак, начинать с того ощущения, которым сам, без принуждения, завершил прошлый раз, и идти в обратную сторону от неуспеха к успеху, подумал Кул и постарался не улыбаться, чтобы не выглядеть смешливым глу́пом. Глу́пы улыбаются, значительные люди значат. Кул это давно понял – как только устал от постоянных усмешек вокруг.

Эйди покосился на Кула, видимо, неправильно понял перекошенность его лица и молча сунул Кулу бурдючок. Кожаный, тепло продавливающийся, очень чужой – из жизни, в которой приходится много ходить и, может, даже ездить верхом на настоящих конях, теплых, фыркающих, почти позабытых, совершая подвиги, сути которых Кул и не помнил, и не очень представлял, но мечтал о которых страстно. Он сухо сглотнул и раздумал вежливо отказываться.

Кул не пил пива и бузы, но в бурдючке было что-то другое, с мятно-горьким запахом. Кулу опять стало весело. Это испытание, понял он, твердо встретил нарочито равнодушный взгляд Эйди и сделал глоток. Жидкость с горьким запахом оказалась, наоборот, очень сладкой. От нее немел язык, пыталось содрогнуться нёбо, грелось горло и торжественно вспыхивал пищевод.

Кул не охнул, не прослезился и даже не споткнулся. Он храбро отпил еще, пусть со второго раза, но почти уверенно заткнул горло бурдюка и вернул его явно довольному Эйди.

Ош посмотрела на Кула обеспокоенно, хотела о чем-то спросить, но, оглянувшись, прибавила шаг и вырвалась вперед.

Ноги и спина у нее были тонкими и мускулистыми, а ременная оплетка манила и заставляла придумывать всякое. Получалось стыдно, но приятно. Интересно, они с Эйди единятся, подумал Кул, и приятность внутри перевернулась, из теплой сладости став холодной тяжкой горечью. Конечно, единятся. Все вокруг единятся, я один урод никому не нужный и всем чужой. Двое нас таких, я да Махись.