Шамиль Идиатуллин - Последнее время

– Пошли, – сказал Эйди. – Только побыстрее.

Солнце сверкнуло ярко и нежно, и небо стало, наверное, таким, как в степи, огромным и обнимающим. Кул заколотился в разные слова, которые должны были выразить его благодарность, но Эйди уже шагал за Ош, так что пришлось догонять молча.

Но благодарность вперемежку с восторгом и предвкушением разрывали Кула, так что долго молчать он не мог. Он хотел спросить, куда они отправятся, далеко ли будут ехать, сколько еще писем надо раздать, наконец, как и на чем двинутся в путь. Но эти вопросы показали бы, что Кул глуп и несообразителен. Понятно же, что раз идут к реке, значит, собираются отбыть на лодке или на плоту – лайвы, лоди и скипы здесь поодиночке не ходят, незамеченными не остаются и причаливать не могут. Если на лодке, значит, вниз по течению. Значит, к бесштанным южанам, а сначала, может, и в степь. Может, поэтому Эйди его и взял, а Ош согласилась. Она такая же, как Кул. Она его понимает. Может, даже знает.

– А таких, как я и она, много? – спросил он вполголоса и дернул за ремень на груди, чтобы было понятнее, что он имеет в виду.

– Еще есть, – сказал Эйди.

Кул обрадовался – ведь, если повезет, он больше не будет одним таким уродцем. Кул приуныл – ведь Ош, получается, не обязательно его родственница или соплеменница. Кул вздрогнул – ведь Эйди продолжил:

– А таких, как он, много?

И кивнул на Махися, который вырастал бугорком в траве то слева, то справа, негодующе скаля паутинную пасть на Кула.

Кул обомлел, покосился на Ош и совсем обмер. Ош застыла, холодно разглядывая Махися.

– Вы его видите? – с трудом выговорил Кул.

– Ну да, – чуть раздраженно подтвердил Эй- ди. – Кто это?

Махись, поняв, что обнаружен, страшно возмутился, перекинулся из лугового облика в дорожный, подбежал к Ош и стал тыкать узловатыми пальцами, которые Кул за все это время так и не сумел достоверно пересчитать, в ремешки и мягкие сапоги Ош, то раздуваясь так, что становился почти с нее ростом, то спадая до обычного размера, степнячке по пояс.

– Чего раздухарился? – спросил Кул с едкой досадой.

И за Махися ему было стыдновато, и за себя. Кул ведь даже не подумал, что бросает друга, спасителя и утешителя, который теперь останется один-одинешенек. Мары его не видят, а других ортов нет давно. Так, по крайней мере, Кул Махися понял.

Махись зашипел, растопырился и уставился на Кула. И у Кула во второй раз в жизни утек из головы настоящий мир, а вместо него разлился какой-то другой, слишком яркий, слегка выпуклый и с жирным слепящим отблеском, как на утренней капле росы. Да это и была капля, просто сильно увеличенная. И в этой капле была неподвижная середка, в которой крупный голый мары стоял рядом с перекошенным и как будто приподнятым в воздух, но все равно легко узнаваемым Эйди, и был подвижный край: слева шевелилась лесная тьма, а сзади к мары быстро подходил кто-то чуть сгорбленный в перехваченном ремнями, как у Кула, баулы, так называется моя одежда, полуобморочно вспомнил вдруг Кул, бау – ремень, баулы – ременная, вспомнил и тут же забыл.

Темный лесной мир был чудовищно ярким и страшным, хотя ничего страшного не происходило, пока сгорбленное баулы не распахнулось и не собралось быстро, как единый вытряхиваемый лоскут, и Эйди не повалился в одну сторону, а мары, чуть помешкав и сделавшись сверху неправильным, – в другую, и мир качнулся, перевернулся и медленно превратился в небо, и в этом черном небе распахнулась светлая щель, из которой выдавилась голая, пухлая и очень знакомая жена, выросла на полнеба – и мир вспыхнул весь и навсегда.

Кул видел такое раньше, видел, видел, не такое, а похожее, и это был конец жизни и конец мира, и он валился без дыхания и без крика в пустоту без земли и неба, тоскливо надеясь, что и это падение тоже кончится, кончится, но повторится опять, и он будет падать, теряя всё ровно в тот момент, когда понял, что ничего другого у него нет и ничего лучшего не будет, раз за разом, пока…

– Идем, некогда, – сказал Эйди, выдернув Кула за ремень на плече из бесконечной пылающей тьмы и бесконечной тоски – под свет солнца на кромке Перевернутого луга у нарочно узкого спуска к берегу.

Кул, пошатнувшись, торопливо задышал, смаргивая слёзы и ни на кого не глядя – ни на Махися, который нашел время совать Кулу в голову свои нелюдские видения, ни на Эйди, который может теперь догадаться, насколько впечатлительный и слабый головой помощник к нему просится, ни на Ош, которая, наверное, правда умела так красться, распахиваться и превращать верх человека во что-то непохожее на человеческую голову и шею.