Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— А иде ж Тимошка? Пропал!

Чихачев рванулся в седле. Случилось то, что он давно предвидел. Чекист не преминул воспользоваться отсутствием Чихачева и Соловьенка, чтобы покинуть отряд. Однако он не мог ускакать далеко.

— Туда поехал! Туда! — показывали бандиты.

Как ни был обилен падавший снег, он не успел укрыть следы Тимофеева коня. Не зная местности, Тимофей сделал полукруг по выгону и пашням и снова выехал к станице, а затем, осознав свою промашку, взял направление на Летник. Здесь его и настиг Чихачев с отрядом. Уже бросив коня, Тимофей пытался грудью столкнуть в Енисей тяжелую лодку, которая была единственной на всем берегу.

— Что делаешь? — крикнул ему Чихачев.

— Лодку хочу испытать. Разве лишнею будет? — упавшим голосом произнес Тимофей.

— Поедешь с нами.

— Приглашаешь — надо ехать. У, язва! — Тимофей направился к своему коню, понуро стоявшему у ближней к реке юрты.

Чихачев поторопил его. Отряду нужно попасть в тайгу. После неудачи в станице Алтай Чихачев уже ни на что не надеялся, а стремился в район Чебаков и Озерной лишь потому, что те места были знакомы повстанцам и там, как ему казалось, можно было продержаться еще какое-то время. Недаром же Соловьев четыре года упорно не уходил из этого района.

На тихой станции Итат поезд постоял под тополями всего две минуты. Иван попрощался с Миргеном. Хакас возвращался в родную степь, как и тогда, когда они прыгали с поезда. Но Ивана теперь уже не будет с ним, и это наводило грусть на обоих. Катая желваки на обветренных щеках, Соловьев сказал:

— Не поминай лихом.

Мирген слушал Ивана, но не понимал его. Он не видел причины расставаться им, ни к чему это, и хмуро осклабился:

— Один поеду, оказывается.

Паровоз свистнул, тяжело задышал паром, и Иван рывком поднялся на подножку. И тоже подумал, что дальше он поедет один, но, в отличие от Миргена, поедет в чужую сторону, где у него не будет ни любви, ни друзей, ни счастья. Пусть нет их и здесь, зато земля на Июсах родная, близкая сердцу, она тысячу раз приснится Ивану, и сны окажутся для него — он знал это настоящей казнью, наверное, даже более жестокой, чем расстрел.

— Куда еду? — вслух подумал он и прыгнул под откос, когда поезд уже миновал выходные станционные стрелки.

Мирген по-прежнему стоял на опустевших путях. Наверное, он ждал не Ивана, а того самого момента, когда последний вагон скроется за поворотом. Впрочем, все, что случилось сейчас, Мирген мог прочитать в глазах у Ивана в короткие мгновения их прощания. Не поэтому ли нисколько не удивился подошедшему к нему атаману?

Своих коней у них теперь не было, и они стали добираться до Чебаков на перекладных. Почему именно до Чебаков? Разумеется, потому, что рядом с Чебаками была их тайга, в Чебаках начинались переговоры, которые Иван надеялся продолжить. Наконец, где-то в том районе должен был находиться Чихачев с остатками отряда.

Деньги у Ивана были, он их не жалел, платил хозяевам подвод щедро, сверх положенного давал на чай и на водку. А когда мужик навеселе, он и ездит соответственно: до Божьего озера доезжали обычно за трое суток, а Иван с Миргеном доехали за двое. И тут им сразу же подвернулась попутная подвода до самых Чебаков, но Соловьев принялся кусать ногти, и обкусил их до крови, а потом сказал с затаенной злобой:

— В Чебаки погодим.

Они завернули в Думу. Еще засветло побывали у Сашкиной матери, сильно одряхлевшей за последние годы. Узнав, что это друзья ее сына, она захлопотала у печки, накормила их горячими оладьями.

— Непутевый он, а все ж сын. Вырастила, и покинул на старости лет, — смахивая слезы, говорила она.

От нее Иван услышал, что Дышлаков, к кому они шли, вот уже неделя как в Усть-Абаканском. За ним приезжал следователь, много написал всякого, а самого посадил на пролетку и увез. Люди сказывают, что Дышлакова будут судить за самовольную стрельбу в Чебаках.

С самого Итата Соловьева угнетало чувство, что он делает совсем не то, что нужно. Зачем суется, дурной, в настороженный на него капкан. Это не кончится ничем иным, как смертью. И все же он ехал сюда, другого пути у него не было.

Старуха не то чтобы успокоила его сообщением о Дышлакове, но вселила в душу смутную надежду на прощение. Если его простят, он будет жив, а это значило для него все. Он будет работать не разгибая спины, чтобы, придя домой, спокойно отдыхать, разговаривать с женой, с детьми, с друзьями. Он никогда более не станет стрелять из винтовки и револьвера и вообще не возьмет в руки оружие. Даже коней не нужно ему, а ведь о них так мечтал он прежде, — ему необходимо лишь, чтобы его не преследовали, и тогда он никому не причинит худого.