Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

— Милай ты мой! Да супротив нас изменники и враги трудового народа! — с надрывом восклицал Сидор. — Супротив, о! Блуд!

Дмитрий, понимавший всю сложность обстановки на Июсах, охотно согласился ехать в Чебаки. Если Итыгин в опасности, его нужно выручать.

Иван пристально смотрел в крупное лицо Итыгина, как бы изучая оставшиеся от оспы рябинки, и говорил, старательно подбирая слова:

— Жаловаться не буду, но чего тамако… В тюрьме было обидно. Может, который всю жизнь по домзакам, тому не так уж, а мне обидно…

— Знаю. Сидел, — коротко ответил Итыгин.

— Вот видишь!

— Давай-ка ближе к делу. Ситуацию ты, Иван Николаевич, понимаешь. Чего бы хотел выговорить для себя и своих, так сказать, сподвижников?

Соловьев потер ладонь о ладонь. Он чувствовал, что невольно проникается уважением к этому человеку, одному из самых степенных и умных, каких он только встречал в своей жизни. Макаров тоже был образованным, но не располагал к беседе с собой, нет-нет да и подчеркивал, что он не чета простому, а тем более бедному казаку. Это постоянно проскальзывало в его речи, а если не в речи, то в пренебрежительном взмахе рукою или в самой манере вести разговор — говорит-говорит и вдруг умолкает, вроде бы спохватившись, что его не поймут.

— Хотел бы немногого, Георгий Игнатьич.

— Говори, — напряженно взглянул Итыгин.

— Перво-наперво, право голоса. Чтоб никто не называл бандитами и не попрекал за прежние действия…

— Это немного? Напакостили, а теперь не скажи слова, — огладил усы Итыгин.

— Ну ежлив так… — обиженно попятился Иван.

— Не горячись, Иван Николаевич.

— Я ведь толкую не о попреках от людей. Пусть народ болтает, чо хочет. Только бы представители власти не вспоминали прошлое…

— Думаю, этого не будет. Ну и?..

— Все!

— Значит, полностью разоружаетесь? Выходите из тайги и начинаете мирную жизнь?

— Точно, — подтвердил Соловьев. — Но Чебаки и междуречье Июсов останутся за нами, чтоб мы были тут полными хозяевами.

— Нет, такое невозможно, Иван Николаевич.

— Почему же? — искренне удивился Соловьев. — Были ведь прежде привилегии у казачества. Вот и сделайте Июсы вольным казачьим краем. И мы будем премного благодарны.

— И тайга, так сказать, ваша?

— И тайга.

— И рудники?

— Чья земля, того и хлеб. Чей берег, того и рыба.

Иван утвердительно закачал головой. В смелых своих мечтах видел он Чебаки сибирской казачьей столицей. В просторном доме Иваницкого будет войсковое казачье правление во главе с ним, с Иваном Соловьевым. Сел же на председательский стул в уездном исполкоме Итыгин, а Соловьев разве не может — чем хуже? Не хватает грамоты? Так грамота — дело десятое. Был бы природный ум, а он у Ивана есть. Можно, конечно, и подучиться, ежели съездить в Москву или Петроград, учатся же другие.

— Рудники, Иван Николаевич, не ваши и не наши, — заметил Итыгин. — Они есть всенародное достояние.

— Чего ж я тогда скажу своим? Чем порадую? — разочарованно проговорил Соловьев.

— Никаких привилегий. Будете жить, как все. Выше лба уши не растут.

Соловьев рванулся к двери, давая понять, что переговоры, к сожалению, закончены. На его худощавом лице медленно заходили желваки.

— Не договорились, — сказал Итыгин на глубоком вздохе.

— И что же будет? — жестко спросил Соловьев.

— Придется ликвидировать твой отряд. Незамедлительно.

— Вон ты куда! Значит, сызнова стрельба?

— Пожил в свое удовольствие. Целых четыре года! Было время раскинуть мозгами.

— Уж и так, — сощурился атаман, сжимая кулаки.

— Да ты ведь не глупый, эх-ма!

— И то правда, — с легкой усмешкой сказал Соловьев. Он повернулся на каблуках, отошел и окну и долго смотрел на вспотевшую дорогу, на лаковые крыши изб, освободившиеся от снега. Все-таки хорошо жить рядом с людьми, черт возьми! И подумал, что придется возвращаться в тайгу, к звериной жизни, и настроение у него испортилось.

— Сегодня сдадим оружие, а завтра арест, — сказал Соловьев, поворачиваясь к Итыгину.

— Зачем спешка? — Итыгин улыбнулся уголком рта. — Советская власть не мстит. Выдадим охранный документ.

Они хорошо понимали друг друга. Итыгин знал, что атаман только набивает себе цену, он откажется от своих максимальных требований, когда ему будет твердо гарантировано прощение. Он лишь запрашивал много, а довольствуется элементарной свободой. Надоело шкодить и прятаться. Надежды на контрреволюционный переворот давно рухнули. Для большей убедительности, что страна крепнет и развивается, Итыгин достал из кармана тужурки и подал Соловьеву центральную газету. Тот взглянул на нее безо всякого интереса и сказал: