Анатолий Чмыхало - Седьмая беда атамана

Разумеется, они встретились сейчас не для скандала, как и не для нежных объяснений в добром расположении одного к другому. Разговор ожидался серьезный.

— Кого представляешь, Иван Николаевич? — пригладив усы, спросил Итыгин.

— Прежде я должен бы уточнить твое теперешнее положение, — бросив на стол папаху и пощипывая на ней черные завитки, сказал Соловьев.

— Ты слышал, наверное, что образован Хакасский уезд. Так вот, я председатель уездного исполкома.

— Права немалые. Можешь карать и можешь миловать.

— Могу, — согласился Итыгин. — Что до тебя, то надо забыть прошлое. Живи, Иван Николаевич, и не мешай другим. Так кого же представляешь?

— Свой отряд, Георгий Игнатьевич.

— Я бы возразил тебе. Отряда нет. Есть лишь горстка разочарованных людей. Но это не имеет особого значения. Мы говорим уважительно и на равных.

— Иначе я не могу, — насупился Иван.

— Давай спокойно рассудим наши дела. Тебе, думаю, известно, что бывшие твои соучастники амнистированы и распущены по домам.

— Да ну! Разве их не расстреляли? — Соловьев откинулся, словно спасаясь от сокрушающего удара.

— Девятерых к стенке… По заслугам. А вот на тех, кого амнистировали, ты, Иван Николаевич, уже не рассчитывай. Они в отряд не вернутся.

— На кой они мне, коли вышел на переговоры?

— Верно.

— Слушай, Итыгин. А чо б ты сделал на моем месте?

— Сдался бы. Согнулся в крюк, но сдался бы.

— Потом, значит, меня в расход?..

— Будут рядить. Разберутся, Иван Николаевич. И если чувствуешь, что оправдаешься хоть в какой-то мере…

— А ежели не чувствую? — Иван встал рывком.

— Ну тогда уезжай подалее, на самый край света, к черту на рога.

— Я сдаюсь добровольно. Должны учесть?

— Должны, Иван Николаевич. Непременно. Так называй свои условия.

Степь оживала под натиском весны. На солнцепеке проклевывались лиловые цветы сон-травы, щетинились зеленые островки пырея, среди которых с любопытством поглядывали на мир золотистые головки мать-и-мачехи.

В тополях от зари до зари не стихал веселый грачиный грай — шла дележка старых гнезд, которые разбросанными шапками темнели на еще голых ветвях по всему извилистому берегу Белого Июса. И над станицею ходил широкими кругами коршун: он то играючи взмывал на теплых волнах воспарений, то проваливался, как в яму, в синюю муть приречья.

Дмитрий любил весну, он всегда ждал ее с нетерпением, ждал и сейчас, надеясь на какие-то перемены в своей жизни. У него туманилась голова от одной только мысли, что Татьяна когда-то оценит его большое, ни с чем не сравнимое чувство и ответит взаимностью. Ему казалось: он живет и работает лишь ради того единственного мгновения, когда в ее душе совершится этот закономерный переворот, и для него наступит пора полного обновления, все сразу станет понятным и необыкновенно светлым.

Вот уже два года Дмитрий работал в станице налоговым инспектором. Он охотно пошел на эту должность, не собираясь поступать в батраки к Автамону Пословину. А уж и звал-то его Автамон! Мечталось кулаку иметь в работниках первого в станице партийца.

— Корова и полдюжины овец! — щедро обещал Автамон. — Получай сразу!

Автамон приходил к Дмитрию обычно вечерами, когда начинало темнеть. Садился на крыльцо и, щуря медвежьи глаза, спрашивал:

— Чужое собираешь?

— Свое.

— Ежлив бы свое, — пожухлое лицо Автамона начинало торжествующе светиться. — Вот ты хозяин, значится, так выдай ты мне, к примеру, два аршина ситцу из многолавки. Можешь, значится, в клеточку, можешь и в крапинку, чтоб красным по белому. Отпусти за Христа ради.

Дмитрий хорошо представлял себе материю, о которой говорил Автамон. Ситец как раз был с его орехово-зуевской фабрики. Ситец привезли накануне, вся станица кинулась разглядывать материю, всем она нравилась, да не у всех были денежки в кармане, чтоб позволить себе такую роскошь. Задетый за сердце, Дмитрий отвечал:

— Гони наличные, Васильич! Посодействую.

— Прежде не так было, — не спеша выговаривал Автамон. — Прежде купец не жался. Ежлив нет у тебя средствов, смело давал в долг — бери! Опять же принимал товарец обратно. Случалось, мужик купит чо по пьянке, а баба — на дыбы. Вот и несла купцу: прими, мол.

— Ты зубы не заговаривай. Давай, сколь положено, и бери свои горошинки, — перешел Дмитрий на шутливый тон. Автамоновы слова вызывали у него поначалу раздражение, затем он спохватывался, что напрасно сердится на правду, и тогда уж мягчел душой. В том, что купец отпускал товары в долг, не было для покупателя особой выгоды, все равно рано или поздно приходилось платить, вот если б он что-то давал бесплатно, тогда другое дело.