Ольга Гладышева - Оползень

Он достал кусок хлеба с сыром, завернутый в газетку, и неохотно прожевал, потом пристально всмотрелся в недальние огороды: может быть, среди пожухлых плетей лежит какая-нибудь позабытая хозяевами дынька? Пойти поискать, что ли?..

Паучок прибыл на серебряной нитке к нему на плечо.

…Нет, в этом созерцательном настроении много от лени, от расслабления. Шевелиться не хотелось. Щелкнув паучка, он вновь попытался сосредоточиться. Думалось легко, хотя и непоследовательно. Ну, не мыслитель же он! Так… дилетант. Может, он во всем — дилетант, попавший под колесо, беспомощный перед чем-то большим, чего он и охватить не в силах.

В совокупном движении человеческих жизней, именуемом историей, случаются моменты, точки, которые принято считать поворотными, через которые ход вещей приобретает иной смысл, и отдельные судьбы группируются вокруг этих точек, как частицы вокруг магнита, изменившего направление их движения. Люди не всегда сознают подобную свою зависимость, воображая разные обстоятельства, не будь которых не произошло бы того-то и того-то, винят недостатки собственного характера, завидуют удаче других, не давая себе труда разобраться, что же именно эту удачу обусловило и удача ли это на самом деле.

Где-то там, на грани исторических событий и течения частных судеб, кипит время, вмещая в свой поток всех и вся: мелькают эпохи, даты, тонут, опускаются во мрак небытия тысячелетия; немо, бесследно исчезают в этом водовороте страдания и удачи одушевленных частиц, управляемых закономерностью и необходимостью, которую и понимают-то не все, а лишь самые умные: философы, вожди, политики, — и объясняют другим, наставляя их, что надобно делать и как поступать. Одна из самых смешных условностей — попытка людей давать времени свои имена. Говорят: эпоха Гракхов, времена Веспасиана. Хотя время никогда никому и ни в малейшей степени не принадлежит. Оно только дарит себя, милостиво или скупо, неостановимое, неуправляемое, неизмеримое время, безжалостно влекущее людей.

Машина, которая должна была отвезти бригаду в город, опаздывала. Алая щелка на западе истлела и сомкнулась. Синева широкого неба быстро темнела, пока Александр Николаевич заносил в журнал результаты дорожного осмотра. Сдвинутая рельсовая колея потускнела. Некоторое время она еще угадывалась, подобно черным змеям, потом сделалась неразличимой среди скоро наставшего осеннего вечера. Графитные очертания «пьяного» леса смягчились, смазались. Кузнечики завели свою трескучую песню. Рабочие прилегли, отдыхая, на траву, и разговоров не было слышно.

…Пережитое — единственное его теперь достояние — оказывалось неподвластным ему. Как бы уже отделившись от него, оно существовало по собственным законам. Образы приходили оттуда не по его, Александра Николаевича, зову, а словно по собственному желанию посетить день нынешний.

Из тысяч прожитых дней, будто отсеянные кем-то, праведным и жестоким, представали те главные дни, недели и даже минуты, в которых Александр Николаевич сказывался вдруг весь разом, и мелкие раньше подробности теперь вырастали до размеров символических. Александр Николаевич входил в них с жаром, увы, давно бесполезным, сознавая тщетность его, и все-таки не в силах погасить в себе этот жар.

Лицо его оставалось спокойным, запавшие щеки неподвижными, и только плотно сомкнутые ресницы иногда вздрагивали. Казалось, он спал. Так спит отклокотавший миллионы лет назад вулкан, ни единой струйкой дыма, ни единым содроганием не выдавая, горячо ли еще его нутро.

Он был как бы во всех временах сразу, какие довелось ему испытать и которые представали теперь перед ним едва ли не ярче, чем вживе, одухотворенные тоской по их невозвратности.

Он вспомнил, как в детстве блеск солнца на промытой листве, обрывок дальней музыки иль долгое смотрение на небо в облаках — рождали ясное и острое чувство радости и волнения, как предвкушение, как обещание другой, настоящей жизни, которая ждет тебя. Может быть, в детстве, недавно лишь выбравшись из тьмы небытия, мы ближе к истинной-то реальности и в нас просто живы ее воспоминания? Впервые, когда он додумался до этого, смерть показалась ему желанной. Ну, а тех, кого разбросала судьба по жизни, кто канул для него в безвестность, он повидал бы не без любопытства и волнения, но встречи с ними ничего бы не прибавили и не убавили в его нынешнем положении.

Чем, вообще, измеряется жизнь? Чем порождается в нас чувство движения времени? Только не количеством прожитых лет. Он знал, как они могут бесцветно и быстро проскакивать, не оставляя следа, и чем дальше, тем скорее и бесцветнее. А где-то в конце неотвратимо близится эдакая точка, будто некий насмешливый зрак. Неужели к нему, к этому бессмысленно-призывному миганию, и летит, стремится вся его жизнь, неужели только к этому?.. Прошлое становилось все шире и длиннее, будущее сократилось настолько, что превратилось просто в вопросительный знак: больше ничего нельзя сказать о нем наверное, ничего определенного, кроме мигания черной точки. Она приблизится через год, подождет десять лет, а может быть — уже завтра? Из всех вероятностей и случайностей, какие ему, возможно, еще остаются, только одна непременно воплотится в реальность — вот эта ожидающая точка.