Ольга Гладышева - Оползень

То, что они сотворили, по замыслу Лирина, в Липовом Логу, в горном деле называется искусственным внедрением, а на обычном языке — аферой. Теперь одно слово «внедрение» вызывало в Николае Венедиктовиче пугливую хваткую настороженность. А вокруг все чего-то внедряли наперебой; газеты приводили подсчеты сэкономленных тысяч, которые шли в неизвестно как обозначаемый, непредставимый в яви «карман государства». Тем не менее все были бодры, счастливы напоказ, бесхитростно, будто только что проснулись, разбуженные радостным известием.

Сам Николай Венедиктович счастье понимал как какую-то сладострастную жуть, которой он не испытал ни разу, лишь прикоснулся к ней в деле со внедрением, но не пережил вполне, не напитался до печенок, до сытости, чтоб ощутить во всей полноте ее мрачную роковую власть. Будь другие обстоятельства, может быть, из него получился бы замечательный кровопроливец. Это было очень остро в мечтах, но страшно. Труслив был Николай Венедиктович от природы, а думал, что обстоятельства виноваты. На худой конец он хотел бы стать, например, игроком, просаживать в чаду советские тысчонки, но не стал, не посмел. Тратил оглядчиво, хихикая про себя, повторяя: «Скупо — не глупо». Так получилось по прошествии времени, что Евпраксия Ивановна даже как бы вовсе выпала из его идеи. Да она и раньше почти не входила в его мстительные расчеты. Все сосредоточилось на Осколове. Но после Липового Лога Николай Венедиктович почувствовал, что вроде бы и насытился, устал.

Там, где базар воротами выходил на один из каменистых спусков к реке, называвшихся в этом городе взвозами, воздвиглось деревянное строеньице, легкое, не на здешний климат рассчитанное. Дверь дощатая, стенки дощатые, сквозь крышу, правда, труба железная от печки-времянки выведена. Но до того строеньице было примечательное, что кто бы на базар ни приходил, им заинтересовывался. В окне был плакат — и не какой-нибудь скучный, о пользе кипяченой воды и мытых овощей. «С любимыми не расстаются…» — было написано крупными буквами в окружении портретов красавцев и красавиц, волнисто причесанных и неотрывно глядящих друг на друга. Зубы у них были просто один к одному и волнующе выглядывали из приоткрытых губ. Красавцы и красавицы были заключены в форму сердечек, а внизу помельче пояснялось: «…если в разлуке с ними мы храним у себя их фотографии, они напомнят нам о том времени, когда мы были молодыми».

Вот сюда и в базарные, и в обычные дни приезжал аккуратно на службу Николай Венедиктович, стареющий, благообразный, чудаковатый человек, член артели «Фотон». Он не стригся, как все, с некрасиво подбритым затылком, а носил волосы по давней интеллигентской моде длинными и бороде позволял расти вольно, почти во всю грудь. Оттого вид у него был весьма внушительный. Приезжал он не на трамвае, как все, а на велосипеде, что вызывало у окружающих веселое любопытство: бородач, а на велосипеде… Ничье любопытство Николая Венедиктовича не беспокоило. Сослуживцам, как он называл жестянщика из соседней мастерской и починщика баулов, работавшего напротив, он объяснил, что вдов, с некоторыми скромными очень средствами, оставшимися от жены. Жестянщик и специалист по починке баулов происходили из простонародья, поэтому относились к вопросам такого рода чрезвычайно деликатно и ничего, до этого касающегося, более углубленно узнавать не пытались.

Обживался Николай Венедиктович не спеша, зная, что теперь — надолго, может быть, навсегда. Домик он приобрел недорогой, но справный, выкрашенный в голубую краску, через улицу от Осколовых и жил в нем очень замкнуто, держал не во дворе, а прямо в комнатах чуть ли не десяток хороших породистых собак. Собак Николай Венедиктович полюбил очень, даже как-то болезненно, и ни малейших замечаний по поводу их содержания от соседей не терпел. У соседей, особенно у вдовых соседок, Мезенцев тоже вызывал неудержимый интерес, но никому, ни одной из них не удалось проникнуть за дверь его голубого домика, и, определив его как малахольного, его оставили в покое. Еще бы не так! Он выделялся холщовой блузой на кокетке со сборками, древним захватанным пенсне на шнурке, привычкой ни с кем не здороваться и ездить, как мальчишка, проворно крутя педали тощими ногами в измятых штанинах.

Может быть, оттого, что слишком долго все сходилось на одном человеке, и прошлое, и будущее, человек этот, столь сильно ненавидимый, сделался необходимым, чуть ли не родным. Во всяком случае, семья Осколовых хоть как-то, пусть уродливо, изломанно, но связана была с прошлой жизнью Николая Венедиктовича. Иногда у него возникало странное ощущение, что эти люди единственные, кто может подтвердить ему самому, что он еще существует, а не сдох давно, как бродячая, никому не нужная собака.