Ольга Гладышева - Оползень

— Ты кем после войны-то станешь?

— Геологом. Кем же еще? Я потомственная…

«Еще чего, геологом! И куда только таких тянет! Ты женой моей станешь, и все».

Но разве он мог ей такое сказать!

— Костя… только не смейся… ты вишни ел когда-нибудь?

— Сколько хочешь! Да тут ее в июле дополна будет, поспеет по оврагу. Пойдем и нарвем. Неужели ты не пробовала никогда?

— Один раз, — таинственно призналась она. — Когда в гости на Волгу к родне ездили. Я еще девочкой была. Помню, юбку соком закапала нечаянно. Вернулись, я подружкам показываю и говорю: от вишни… А они не верят, думают, просто так хвастаюсь.

Он засмеялся и замолк, забыв на лице улыбку.

Откуда-то с неба прерывисто, наплывами донесся низкий воющий голос «мессершмитта».

Они подняли головы.

— Разведчик, похоже?

— Если я доживу до старости, — будто через силу, будто что-то мешало ей дышать, сказала Воля, — и буду спокойно умирать, я все равно не забуду этот вой… Так ненавижу… и боюсь…

Она отвернулась, чтоб он не видел ее лица.

Костя достал из кармана гимнастерки старый конверт с письмом из дому, оторвал обратный адрес.

— Возьми и храни… на всякий случай.

Она вдруг всхлипнула и оттолкнула его руку с клочком конверта:

— Нет, не хочу!.. Ты думаешь, я не соображаю, зачем ты мне даешь?.. Если ты… я не перенесу… Я не могу, не хочу!.. Каждый день девчонки не возвращаются. Я не могу уже видеть эти пустые кровати!

— Меня могут ранить, и мы потеряемся, я могу сесть за линией фронта, мало ли как придется… Ты должна верить, что со мной никогда ничего не случится, ты же знаешь, никогда — ничего, — стараясь быть спокойным и убедительным, втолковывал он ее зажмуренным глазам, побледневшим губам, целуя их дрожащими губами.

Пилотка упала с ее запрокинутой головы. Он пропускал сквозь пальцы ее короткие волосы, удивляясь их детской мягкости.

— А еще сержант! — Он пытался пошутить, потому что сам почти был готов заплакать от жалости к ней. — Ты переживаешь, потому что не летаешь сама. В воздухе, в открытом бою легче, верь мне! Там все по-другому воспринимаешь. А ты на земле, в неизвестности.

Он говорил, а на душе у него было печально, и он сам не очень верил в то, что говорил, потому что потери действительно были ежедневные, и каждый вечер ученическая ручка, которую он брал, чтобы писать письма родным погибших, казалась ему пудовой.

Все заботы Александра Николаевича сосредоточились теперь на саде, который взошел в полную силу как раз в год начала войны. С краю вдоль всего участка был выстроен деревянный каркас высотой метра в два с половиной. На него подвязывались виноградные лозы, образуя пятнистую от солнечного света галерею, с которой свисали сизо-синие гроздья Донского, нежный раннеспелый Мадлен, прозрачно-зеленый, с несколько парфюмерным оттенком во вкусе. Весной обливались розово-белым цветом, как лавиной, яблони, а еще раньше их вишни у дальнего забора вспухали сквозистыми, через три-четыре дня опадающими облаками.

Александр Николаевич холил каждое дерево. Особенно берег он яблони, посаженные Костей. Летом, когда все поспевало, он отбирал лучшие плоды в корзины, обвязывал их полотном и, воздев на коромысло, осторожно спускался с горы к трамвайной остановке.

— Опять на базар накрячил! — пускали вслед бабы-соседки.

Он не унижался до объяснений с ними. Он никому не хотел объяснять, куда везет корзины. Это было его личное дело.

Он вез их в госпиталь, который открылся здесь, в глубоком тылу, и где сразу же начала работать Кася. Он шел не на кухню, к «ворам-поварам», он добивался, чтобы попасть прямо в отделение. Главврач разрешал скрепя сердце. Александру Николаевичу выдавали халат, и он появлялся со своей ивовой корзиной в палатах. «Только занесите мне дизентерию! — грозился главный, сам выбирая глазами яблочко. — Ведь меня тогда посадят!» Но с началом войны, на удивление, снизились, практически исчезли кишечные заболевания, если, конечно, не считать диспепсию на почве голодания, простудные, язвенные давали много случаев самоизлечения. Будто общий потенциал здоровья у народа повысился. Зато хирурги задыхались от работы. Ну, не мог он запретить таскать корзинами витамины прямо с дерева. Надо было видеть, как оживлялись раненые, даже у загипсованных, неподвижных веселели глаза, когда разносился по палате душистый дух и хруст и сочное чавканье: сине-алые анисы, блестящие, будто лакированные, мельбы, розово-кремоватые с одного бочка, занявшиеся темным румянцем с другого.