Ольга Гладышева - Оползень

Госпиталь стал называться эвакуационным, и он был забит. Раненые лежали даже на полу в коридорах. Медперсонала не хватало, приходилось дежурить по нескольку смен. Евпраксия Ивановна иногда сама не понимала, как еще держится на ногах, напрягала все внимание: только бы не перепутать назначения.

Каждый бой на Сталинградском фронте через двое суток отзывался здесь новым потоком поступающих. Евпраксия Ивановна шла по вестибюлям, лестничным клеткам, по приемным покоям, перешагивая через ноги лежащих, через отброшенные шинели, жадно шаря глазами по землистым запавшим лицам, боясь узнать в ком-нибудь сына.

Уже стал привычным сырой, приторно-тяжелый запах крови, земли, солдатских сапог. Уже все в сердце выгорело, выкипело до дна, выболело. И все-таки после санобработки легче становилось глядеть на ребят. Прооперированы те, чье положение было угрожающим, а остальные перевязаны, пострижены, вымыты, их можно лечить, ухаживать за ними, а не срочно спасать, считая время на минуты. Могли возникнуть осложнения, плохая заживаемость, психическое истощение, инфекция, но все стоически перебарывали шатавшиеся от дистрофии и усталости медики.

Бывали дни, даже недели передышки. Тогда начинали замечать налеты, бояться прямого попадания, хотя они случались редко и только в заводских районах.

Евпраксия Ивановна так отцвела, так осыпалась, что даже воспоминания о женщине в длинных шуршащих юбках, в шляпе на пол-лица казались чужими. Привычно входила она в палату с биксом, полным прокипяченных шприцов, командовала грубовато:

— Ну-ка, снимайте невыразимые! Быстро и дружно!

Раненые, кто со стоном, кто со смешком, переворачивались на живот.

— Скажет тоже мать: невыразимые!..

Она не успела еще закончить всем уколы, как раздался тревожный вой сирены.

— Опять, гады! — переговаривались раненые. — Как по часам!

Она, слыша, как вздрагивают от близких разрывов стены, продолжала невозмутимо делать свое дело.

Послышался торопливый топот и неровный стук костылей в коридоре: ходячие спешили в убежище. Дежурный врач заглянул в палату. Евпраксия Ивановна спокойно вскрывала очередную ампулу.

— А вы что же, сестрица, не идете? — уговаривали ее раненые. — Чего рисковать зазря?.. Идите уж.

— С вами побуду. Кто ж вас еще пожалеет?

Она улыбнулась, присела у чьей-то постели, разбирая иглы. Взрывы стали глуше, дальше. Раненый, возле которого она сидела, мужик уже за сорок, пристально глядел на нее.

— Евпраксия Ивановна? — наконец тихо сказал он. — Ваша фамилия, случаем, не Осколова?

— Ты меня знаешь? — придвинулась она.

— Да я ж сибирский. С Ольгинского прииска.

— Ну, сведет же судьба! — удивилась она, почему-то радуясь.

— Изменились вы…

— Да ты-то кто?

— Да вы меня не вспомните. Жена моя Луша у вас в доме работала.

— Да ты что! Луша-Луша!..

Что так зажгло, защипало там, внутри, где-то в животе защипало? Разве душа там помещается? Словно растворились, скрипя, тяжелые сомкнутые ворота и опять позволено вернуться в дни молодости: вытаращенная Лушка в криво сидящей наколке с бинтами в руках, растаявший снег на ковре и этот, как его фамилия? — большой такой, сумрачный, нуждавшийся в укрытии?.. Каким счастьем это было! Почему именно это было счастьем?.. Потом драка с мужем из-за оленя… Она даже заново ощутила боль в стиснутых запястьях. А откуда вкрался запах меда?.. С чем связан запах меда и снега?.. Она никак не могла вспомнить, и это волновало ее. Улыбка то появлялась, то сбегала с ее лица. Она то хмурилась, то, беззвучно смеясь, закидывала голову, щурила глаза.

Раненый тоже глядел, улыбаясь, потеплев лицом, будто ее волнение возвращало ему собственные хорошие воспоминания.

— Дома Луша, ждет меня, — рассказывал он хрипловато-спокойным, «махорочным» голосом. — Не писал еще им, что я здесь. И дети имеются, тоже Федоровы все, — уточнил он.

Ему приятно было сознавать, что, если с ним что случится худое, Федоровых на свете еще останется.

— А вы, значит, сюда переехали… Муж-то ваш управляющим тогда был…

— А-а, — махнула рукой Евпраксия Ивановна, мысленно стряхивая с кисти пальцы мужа. — Он с тех пор, считай, инвалид. Легкие у него болят. Он сейчас знаешь кто? Сторож в магазине. Вот кто.

— Помните, он женьшень для вас искал? И косынку тогда купили у китайца? У горы Бабка-Ложка мы вас встретили.

— Бабка-Ложка? Ха-ха-ха!.. Я не знала, что она так называется. Мы ночевали на ней, нодью жгли… Как же!.. И косынка, да! Она жива у меня до сих пор.