Ольга Гладышева - Оползень

Появление его в качестве недальнего соседа прошло без всяких драматизмов, буднично и тускло. Николай Венедиктович сам удивился потом — до чего обыкновенно. Даже мысль была: «Поздно я собрался перед ними появиться», но и она не огорчила его. Он действительно отчего-то очень устал.

В местах, где поселились бывшие недруги, некогда располагались обширные купеческие сады, впоследствии разбитые на участки и отданные под застройку. На улицах до сих пор то и дело попадались полузасохшие искалеченные фруктовые деревья, которые жители ленились вырубить, потому что они никому не мешали, и Мезенцев, катаясь, ловко лавировал между одичалыми корявыми грушами, летом устилавшими землю мелкой и твердой падалицей.

«Ну, знал бы кто, — думал иногда Александр Николаевич, — что вот здесь, среди подзаборных лопухов и пыльной гусиной травки встречаются друг с другом люди, столько в себе схоронившие. Еще неизвестно, что сильнее: разделяет или связывает взаимная ненависть?» Он скорей бы умер, чем признался, что этот человек в пенсне был ему раньше знаком. Но он был единственный, с кем Мезенцев мало-помалу принялся кланяться и даже стал вхож в дом то со свежей газеткой, то с новостью, услышанной из репродуктора. Постепенно получилось так, что он стал знакомцем именно Александра Николаевича, а Евпраксию Ивановну вроде и не знавал никогда. Осколов привык, воспринимал его как мелкую неприятность, которой подчинялся брезгливо и покорно. Лень было прогонять его да и бессмысленно, потому что Мезенцев льнул с какой-то болезненной шелудивой настойчивостью.

Для себя Александр Николаевич объяснял свою пассивность тем, что за давностью протекшего времени все они стали совсем другими людьми, а те, какими они были, словно бы и не были, не существовали никогда. Нет, он согласился бы на что угодно, лишь бы не показаться смешным, а вспоминать то, что лежало меж них, смешно и жалко — и ничего больше.

«Ты школу-то хоть кончила?» — хотелось спросить ее. Но ведь обидится: как-никак сержант. Поэтому он сказал другое, не то что думал:

— Какое у тебя имя странное. В нем что-то свободное, даже дикое — Воля!

Она засмеялась:

— Это все отец. Хотел даже Свободой назвать, но остановился на Воле. Так получилась Воля Анфимовна.

Они сейчас измеряли время только своими встречами в неведении будущей судьбы.

Краем аэродромного поля в прифронтовой полосе шли лейтенант Константин Осколов, комсорг авиационного полка, и моторист Воля Кучумова. Лейтенант искоса любовался девушкой, ее круглым, нежным, несмотря на постоянные ветра, лицом, фигурой, настолько худенькой, что складки гимнастерки густо облепляли ее под ремнем, и длинные ножки свободно болтались в брезентовых сапожках. Со своим остреньким подбородком, белобрысенькой челкой, она казалась ему испуганным ребенком, невесть как заброшенным в железный ад войны. Посмотришь — просто какой-то муравей перетянутый ползает со шлангом, с масленкой по разгоряченной, только что вернувшейся из боя машине.

Голос у нее тоже был детский, тонюсенький. Как она ни усиливала, ни укрепляла его во время сдачи рапортов, выходило смешно.

— А сама ты откуда?

— Родилась на Волге, жила за Яблоновым хребтом и опять туда вернусь.

— А я родился в Приамурье, жил на Волге и опять туда вернусь.

— Так мы и разойдемся мимо друг друга? — сказала она печально, полувопросительно.

— Но вот встретились же…

Лейтенант застенчиво приобнял девушку.

Они примостились на краю оврага, полного цветущих вишен. Отдаленное расстоянием, доносилось время от времени урчанье моторов, но сейчас и оно было частью весенней тишины.

Склоны оврага обмуравила первая зелень, а на дне внизу волновалась душистая кипень. Влажно и чисто было в отмытом недавним дождем мире.

Кудрявые облака, не торопясь, отплывали на север. Казалось, небо впервые за много дней не таило угрозы, теперь навечно свободное от огня и грохота выстрелов.

— Как пахнет… нежно и холодно… Ну, что ты руку отнимаешь?

— Ай, они потрескались все, самой противно. То масло, то бензин… Сейчас еще ничего, а зимой машину готовишь, прямо клочья кожи на металле остаются: забудешься — схватишься…

— Знаешь, какая у нас дома сирень в мае?

— Синяя?

— Разве она бывает синяя? Она фиолетовая, розовая, искрасна-лиловая…

Осторожно, легко касаясь, она погладила лицо Кости и застеснялась, спрятала пальцы в кулачки.

Он сам был еще очень юн и неискушен. Ему и радостны были ее ласки, и страшны. Все в ней было значительным, все вызывало в нем благоговение: и полоска, натертая воротничком на шее, и перламутровое ухо, и белый подрост, клинышком стекавший с подстриженного затылка. Когда он видел ее среди других девчат вспомогательных технических и боевых звеньев, резковатых, огрубевших, выражение ее лица, коричневых глаз в светлых ресницах напоминало ему какой-то слабенький цветок в глухом углу сада. Вчера еще его не было — только трава, которую собирался выполоть, а утром вот он, смотрит незащищенно, какой-нибудь колокольчик синий, но он есть, он дышит, он имеет право жить и живет.