Ольга Гладышева - Оползень

— Месяц на боку, — сказал Иван. — Вишь, завалился рожками кверху. Ненастье будет.

— Красный закат к ветру, — возразил Осколов.

— Ну, пускай, — согласился Иван. — Слушай, ты промывку-то ведешь в Липовом Логу?

Осколов сразу насторожился. Нехорошее предчувствие охватило его:

— А что? Ну, веду…

— Так вот, ты с этим делом не связывайся, остеречь тебя хочу.

Иван взглянул ему в лицо, обдав теплым коричневым взглядом, и отвел глаза.

— То есть? Что ты хочешь сказать, Иван?.. Колеблешься? Зря-то ведь ты не придешь. Ну, боишься, что ли, кого? Ну, говори! — допрашивал Осколов тревожным шепотом.

— В общем, так выходит: обманули тебя заявщики. Только не спрашивай, как узнал. Не могу сказать.

— Как обманули? Я сам наблюдал, как шурфовку вели и промывку песка. Промышленное содержание золота!

Он еще пытался отбиваться, объяснять, но что-то говорило ему: да тут подвох — недаром Зотов, недаром собственные подозрения, правда ничем не подтверждавшиеся, но и не оставлявшие его.

— Во-во! А начнется добыча, и будут только з н а к и золота там, где шурфы показывали богатое с о д е р ж а н и е. Тут-то фокус и произойдет… А ты кто получаешься? Подумай-ка? Смекашь? Выходит, ты вредитель. Вот ты кто.

— А я при чем? — растерянно спросил он.

— Как это при чем? Вредитель и есть! Деньги в ксплотацию вколочены, а получен шиш. Кто ж ты есть? С кого спрос? Ты бывший управляющий, и заявщики были люди не бедные, ты их приголубил, и государство вместе обманули.

— В чем же фокус-то, Иван? Как же они меня провели?

— Да ты знаешь ли, кто они? Ведь с тобой дело-то имел подставник. А главные-то: один михрютка бывший да один горный инженер. Наколоть тебя хотят.

— А ты не врешь?.. Изобретательно… Ничтожества!

— Рабочих подкупили. Идет промывка на пробу, а они, слушай, курят и пепел на шихту стряхивают. Понял? А в махорке-то примесь золотая… Посорили, конечно, малость, да ведь оправдались затраты-то.

— Гениально… Сволочи!.. Слушай, ты врешь.

Александр Николаевич липко вспотел.

— Ты меня запугиваешь, запутываешь. Надо заявить. Я сам пойду заявлю.

— Заявить все можно, Александр Николаевич, — наставительно заметил Иван. — Доказать трудно. И зачем мне нужно тебя запугивать?

— Да… доказать… Кто мне поверит? Кто я? Что же делать? Как в тенетах!

— Уезжай! — жарко советовал в ухо Иван. — Не подтвердится добыча — искать не будут. А она точно не подтвердится. Ну, ошиблись, мол, пропала жила, в землю ушла. А можа, что другое к той поре откроют.

Они шептались, как сообщники, в нежной духоте, источаемой согревшимся за день цветом. Лицо Ивана тоже было тревожным и даже испуганным.

Сначала он думал, что ему повезло. Заявителя по Липовому Логу, мужика не в больших летах, но давно и вдумчиво пьющего, Иван сумел «усидеть», ублаготворить, разговорить так, что из того много чего полезло. Про какую-то артистку, нуждающуюся в туалетах, не раз было со слезой упомянуто, про гостиничную жизнь разорительную и роковое предназначение судьбы. Иван попервости думал секрет какой вызнать, может, сболтнет по-пьяному, почему ему так повезло, что месторождение нашел, но постепенно понял, что в горном искусстве человек этот вовсе не смыслит, а, скорее всего, держат его за шестерку чьи-то ловкие руки. Загорелся было руки эти за его за руки схватить, да, поразмыслив, отступился. Не им с Осколовым жуликов ловить. Сами замаранные. Лучше уж ускрестись по-тихому от такого дела.

И теперь, слушая, как бессвязно путается и не знает, что предпринять, Осколов, он еще раз убедился, что решение принял правильное.

Десять дней между небом и землей непрерывно стоял дождь. Он был вечен. Свалявшиеся облака, зацепившись за вершины сопок, так и висели в нерешительности, куда им отправиться дальше. Синие космы стекали в распадки, стлались по полянам и вдоль дорог, скапливались в оврагах. Густой цвет диких яблонь и терновников белыми бесшумными взрывами вспухал на сопках среди освеженной дождем молодой зелени лиственниц.

Клубы цвета вздрагивали под сеющимися каплями, будто тысячи деловитых пчел лазили в их гуще, хотя пчел, конечно, не могло быть, и вся красота оставалась пустоцветом.

А как только прояснело, неслышный порыв ветра сорвал намокшие лепестки, и они устлали землю безжизненным вялым покровом. Казалось, внутренние судороги сотрясали деревья, и обвалы обожженного, съеденного туманом цвета снова и снова сваливались с них.

Настало утро разлуки, утро прощания, утро мудрости и печали.