Ольга Гладышева - Оползень

По-своему он тоже решительно отрясал прах старого мира. Его даже перестала пугать возможность быть узнанным кем-либо из своих прошлых подопечных, которых в качестве сопровождающего развозил он, бывало, по разным глухим местам с климатом хотя и суровым, но, по его, Лирина, мнению, весьма здоровым, иначе не возвращались бы они из небытия, чтобы теперь с энтузиазмом заниматься возведением нового, по их мнению лучшего, мира. Впрочем, со временем злоба Лирина приобрела оттенок снисходительного равнодушия — нельзя же все время находиться на точке кипения, с ума сойдешь. Ум и изворотливость приходилось беречь, расходовать экономно, с толком, потому что только это у него и оставалось. Кто теперь взялся бы отковырять в нем некогда грозный жупел самодержавного строя, в нем, настолько утратившем все: прежний облик, убеждения, которым служил, самое понятие отечества. «Беспризорник я и сирота», — горько жалел он себя в минуты слабости. Но чаще всего его состоянием была скука, разбавленная отвращением ко всему вокруг. Но вот появился наконец шанс, упускать который было бы вполне глупо, даже вдохновение своеобразное посетило Лирина, интерес к жизни пробудился. «Нет у вас цели и не будет», — вспоминал он иной раз слова Виктора Андреевича. А цель-то вот она, есть цель, нашлась! Скромненькая, законспирированная глубоко, все подходы в ней выверены, не раз продуманы, она обещает надежность будущего существования и некоторое подвсплытие с социальной помойки, куда оказался запиханным ныне безэполетный, ныне туальденоровый, сатиновый в полоску товарищ Лирин. И цель эта, господа, не только ума и крепости нервов требует, но артистизма-с, причем самого высокого класса!

В приморском краевом управлении «Дальзолота» нужда в штейгерах, как издавна профессионально называли горных техников, была большая, как и везде. Помимо солидной подготовки и знаний в области горного искусства, и едва ли не важнее, ценились в этой профессии организационные способности, характер, пусть тяжелый, да твердый. Широкий практический опыт, энергия, уменье быстро ориентироваться и находить выход в затруднениях служило исключительным почти мерилом ценности штейгеров.

Осколов знал, как подобрать работоспособную бригаду по найму, как справедливо вести учет выработки на разведке, как справляться с бытовыми неурядицами и возникающими на их почве неудовольствиями. А что делал это штейгер Осколов почти механически — кто это замечал? — сколько во что души вложено. План работ выполнялся исправно, разведки большей частью выходили результативные, даже премии кое-какие перепадали.

Группа, которая досталась ему на проверке месторождения в Липовом Логу, впервые вызвала в нем какое-то смутное подозрение. Он и отчета себе не мог дать хорошенько, чем она ему не нравилась. Прежде всего, наверное, тем, что оказался там знакомец с прииска «Оля», уволенный им когда-то по требованию рабочих бывший приказчик Зотов. Держался то нагло, то подобострастно, вроде бы не узнавая, и вместе с тем, казалось, скрытая угроза таилась в его рыскающих, увертливых глазах. Группа из четырех человек работала вяло, часто останавливалась перекурить, оставляя в лотках недомытую пробу. Однажды Осколов не справился с раздражением, какое вызывала в нем эта компания:

— Опять курите? А работать когда? Будете манкировать — уволю.

Зотов нагло усмехнулся, стряхивая пепел из заготовленной загодя «козьей ножки» в лоток:

— Милый туго наворочал, был хозяин, стал рабочий… Кончилось то время, Александр Николаевич, чтоб ты нас увольнял, счас в профсоюз пожалуемся иль еще куда, какой ты есть перекрашенный.

— Подлец, — процедил Осколов сквозь зубы.

— Нет-с, — нашелся Зотов, — я теперь чернота. А чернота-то, она капризна, — вставил он любимое изречение.

— Ну, сколько перемыли? Как проба? — пересилил себя Осколов.

— Нормально. Есть золотишко. Вот извольте посмотреть, — совершенно меняясь, засуетился Зотов.

Проели запонки Александра Николаевича, кольца, Касины сережки и броши, отрезы китайских шелков, уцелевшие после переезда безделушки, — все, имевшее хоть какую-то ценность. Сначала казалось, что-то необратимо теряют они с исчезновением этих вещиц, но прошло время, и выяснилось, что утраты малозаметны и не напоминают о себе ничем. Удивляло только иногда, как изменился самый стиль их бытия, но и все вокруг изменилось и, переменившись, стало уже обыкновенным. Чтобы ощутить перелом, переход, приходилось теперь усиливаться памятью, но сравнения выходили какие-то размытые, переполненные частностями, в них трудно становилось отыскать пропорцию личного и объективного, и все меньше, все реже хотелось этим заниматься.