Ольга Гладышева - Оползень

Долго он шел по вспоротому снарядами полю в сторону своих, а если замечал где листок из спасенных им документов, останавливался и долго, сосредоточенно плевал на него.

Так и не узнал никогда фельдфебель писарской команды, что было это началом победоносного наступления генерала Сахарова под Бродами. Да и не хотел он знать.

Он столько ненависти в душе накопил, что куда девать, неизвестно. Будто глиста какая жила в нем и беспрерывно сосала его изнутри.

Жил Зотов на окраине, тут же, неподалеку от ларька. Снимал комнатку с отдельным входом. Кроме койки железной, стола да табуретки ничего не было. Зато примус можно было жечь сколько хочешь: керосин ведь свой, не купленный!

— Зотов, а Зотов? — Лирин, лежа на его постели, мотал свешенной ногой в сапоге. — Ты помнишь, как мы тут международный скандал делали, в «Версале»-то?

— Еще б не помнить, — откликнулся Зотов, ковыряя иголкой в горелке.

— Да брось ты этот примус дурацкий! — раздражился Лирин.

— Сейчас. Чаю попьем… Багор берет с верхов, с наружных карманов, тебе — веснушки, обручи, сверкальцы, я шмелей собираю, хорошие были кошелечки, упитанные, хе-хе! А ты чего про «Версаль»-то? Волны вроде после не было?

— А что, среди нас был кто-нибудь нагой?

Лирин встал. Он имел в виду, что болтливых не оказалось. Поскольку дело его сюда привело тоже уголовное, теперь само по фене боталось.

— Я тут придумал кое-что.

— Остарел я, слаб, — слабо сопротивлялся Зотов, наполняя чайник из ведра.

— Остарел! Деньгами запахнет, небось сразу помолодеешь.

— Веснушками? — осведомился Зотов уже более деловито.

— Куда ты с ними сунешься? Обыкновенными советскими дензнаками. Вложим немножко своего золота — получим много законных советских денег.

Зотов стоял над примусом:

— Не понимаю. Продавать, что ль, будем, чего в «Версале» взяли?

— Болван! — веско сказал Лирин.

Они сели за накрытый клеенкой стол, где высилась горка махорки. Лирин сыпал осторожно в нее золотой песок из мешочка, потом тщательно перемешивал.

— Да я уж и курить отстал, — ухмылялся Зотов.

— Обратно научишься. Делов-то!

Лирин сделался сердит и озабочен. Рисковал он, конечно, сильно. Хоть и вложена была в предприятие большая доля Николая Венедиктовича, обидно было бы, если впустую. Не то что сообщники прибьют, он их не боялся, плевал он на них, а случай такой не повторить уже никогда. Потому что такие дела делаются только однажды. А не сумел сделать — и забудь, кончено!..

Они принялись с Зотовым крутить «козьи ножки».

— А вот однова, когда мы стояли в Галиции… — сказал Зотов.

— Погоди с Галицией, валетка, — перебил Лирин. — Я думаю.

— Видение мне было, — сказал Зотов, печалясь, что его не хотят слушать.

— Вот и хорошо, что было.

— Бабу я видал…

— А чего ж ты мог еще видать? — заржал ротмистр. — Эка невидаль, видение! Если бы ты знал, какие у нас видения бывали!..

Пересчитав «козьи ножки», Лирин уложил их в простые железные портсигары, бережно смел со стола крошки в бумажку, спрятал ее в карман.

— Поедешь в тайгу, я скажу куда. Поступишь рабочим на прииск, я скажу какой. Подберешь надежных ребят.

— Багра?

— Можно. Проверен.

— За чужим добром не гоняйся с багром, — пошутил Зотов.

— Пусть он подаст заявку на золотое месторождение, — размеренно учил михрютка.

Зотов выпучил глаза:

— Какое?

— Любое! Любую речку назовешь. Там на месте подберем. Потом я скажу, что делать дальше.

— Ты что вязишь меня в такое дело? — вдруг обиделся и забеспокоился Зотов.

— Ничто тебе, цволачь! — усмехнулся жандарм: знал, что Зотову не вырваться. А если, оборони бог, заинтересуются как-нибудь этим делом оперы, Зотов выйдет на первую роль: он и «козьи ножки» крутил, и компанию преступную сколачивал.

Да тот и не пытался уклоняться. Сам все понимал. Так только усомнился слегка.

— Кабы удалось картавому крякнуть.

— Вот это профессиональный разговор пошел, — одобрил Лирин.

— Крякнешь, никуда не денешься. Давай-ка, вообще, не вяньгайся, а то, знаешь, большое вяканье доводит до бяканья.

Зотов вздохнул.

— Все вы нашего сукна епанча. Стабунимся ужо, склеимся. А заявку подавать пошлем Василия Чернова. Он поприличней будет.

Лирина прохватывало приятное возбуждение пополам с беспокойством. Но он давно уже привык к тому, что в его жизни ничего не бывает четкого, до конца определенного, все — некая смесь удовольствия со злобой, страха со смиренностью, ненависти с оглядкой. Знакомств он держался самых широких, самых пестрых, вплоть до уголовного мира (личности там, впрочем, попадались все мелкие, дилетанты, да и духу не хватало связаться с настоящими профессионалами, даже они жандармское прошлое, пожалуй, не одобрили бы), — поэтому предпочтительнее было скользить в жизни, не то чтобы извиваясь (не настолько же, не окончательно же он пал!), но, как бы это выразиться, слегка изгибаясь, скользить незаметно и предусмотрительно. И если уж выпал какой-то шанс, брезговать не приходилось ни компанией, ни целью, ни средствами.