Ольга Гладышева - Оползень

Даже у самого незначащего человека есть свое прошлое, воспоминания, в которых он — иной, чем стал теперь, в которых он черпает утешение, а порой объяснения и оправдания своим нынешним мыслям и поступкам. Редко люди к концу жизни делаются лучше, а уж счастливее и того реже. Но если есть позади хоть один момент, когда ты был обманут, обижен, разочарован, тогда уже и счет можно судьбе предъявить: вон, мол, как со мной обошлись. А что не со мной одним, никакого значения не имеет. Уравняться люди спешат в правах на счастье, а на несчастье охотников нет, тут каждый готов уступить другому дорогу.

Фельдфебель штабной писарской команды Зотов заведовал теперь керосиновым ларьком. А что был он некогда приказчиком на прииске с нежным именем «Оля», и вспоминать нечего. Потому что прошло с той поры без малого двадцать лет. И все эти годы проскитался Зотов по разным местам. Был разнорабочим, угла постоянного не имел. Цель, пока молод, была единственная — всеми средствами избежать призыва в армию. Ни за красных, ни за белых, ни за какую власть положил он не бороться. Сильно Зотов на всякую власть обижался.

— Ты деклассированный элемент, — говорил ему Лирин.

— Вот и хорошо, — соглашался он. — Именно это мне и нужно.

Ларек его помещался на окраине города, на пустыре. Дальше — еще несколько домиков и уже сопки. Из соображений противопожарной безопасности ларек был поставлен одиноко. Вид из его окна простирался обширный. Зотов приходил не спеша к полудню, поднимал железный, покрашенный в зеленую краску козырек, подпирал его железным болтом, садился на табуретку и смотрел.

Ларек был крошечный, с земляным полом. По обеим сторонам окна — железные бочки с кранами, полные маслянистой желтоватой жидкости. Под окном — ящики с мылом хозяйственным, какое в просторечии именуется поганым, и с каустической содой, — сопутствующие товары.

В окно Зотову подавали из кошелок «четверти» — трехлитровые бутыли темного стекла, липкие и грязные. Сперва Зотов выстригал керосиновый талон, потом засовывал в «четверть» воронку и открывал кран. Покупатели удивлялись на его мастерство: как это он, не глядя, знает, когда «четверть» полна? Лицо Зотова хранило равнодушие. Черный халат у него был в жирных пятнах, руки тоже жирные, хотя он часто вытирал их ветошью, и даже лицо в красных прожилках казалось прокеросиненным.

Отпустив «четверть», Зотов вздыхал и, подперевшись рукой, пригорюнившись, опять глядел на пустырь. Ветер завивал в бурунчики сухую пыль: и весной, и летом, и осенью… Или дождь шел. Или снег. Тогда к ларьку со всех сторон протаптывались тропинки. Это было интересно.

Однажды пришли в гости Чернов с Багром. Багор служил сторожем в школе. Немножко выпили наспех у заднего входа, и Багор хотел исписать ларек ругательствами для смеха. Но Зотов воспротивился. Тогда Василий взял мел и написал крупно на боковой стенке: «Суда не зарыстет народная трапа». Кто приходил за керосином, смеялись.

Растительность на пустыре никакая не росла, и был он совсем голый. Зотов работал здесь около десяти лет, прирос к ларьку, полюбил и перестал замечать его неистребимый запах. Местные воспринимали своего продавца так, будто он родился тут в ларьке между бочками и будто другой жизни у него никогда не было и быть не могло.

После сорока Зотову захотелось жениться. Но молодые не шли, а старую не надо. То есть можно было бы, конечно, породниться с Черновым, но Зоя Васильевна, на что уж хватанная, а тоже нос воротит, черт с ней.

Во Владивосток Зотов притащился в поисках где помутнее, на всякий случай. Вышел тут сразу на халяву в «Версале», удалось приклеиться, — и выпутались благополучно, дело осталось нераскрытым. Сверкальцы, веснушчатые кое-какие вещички лежали даже до сих пор целые, невостребованные, закопанные в уголке за керосиновой бочкой. Сюда перенес для сохранности. Пропить побоялся, да и не для того брали. Думалось, загнем теперя жизнь на салазки с михрюткой нашим. Ан, нет — замерли! И михрютка скукожился, как лист под заморозком. Ждем, говорит, ребята, ждем! Чего только дождемся, не знай? Из виду, правда, не терял, заглядывал когда, но лучше бы уж совсем отстал.

Все скучнее Зотову становилось день за днем на пустырь из ларька глядеть. Даже очередей за керосином не стало, и поговаривали, что вообще карточки отменят.

Каждый раз, как кончалась зима и солнце принималось лизать снег на сопках, а по пустырю гнало, бороздя его, ручьи, сидеть в железной клетке под вывеской «Карасинъ» делалось особенно тошно. Хоть бы травка где-нибудь проглянула, хоть бы птичка какая-нибудь пролетела, даже собаки бродячие и те обходили этот пустырь. А ведь Зотов, какой-никакой, все ж человеком был рожден, и какую-никакую надобность в человеческих движениях душа его имела. Он, может быть, из своего окошка куда как далеко взглядом-то достигал! На всю Россию прострил думу: от границы Галицийской до самой восточной оконечности. И всюду видал одни свои ушибы и несправедливости судьбы. Смолоду — терзания и опасности.