Ольга Гладышева - Оползень

— Вы знали Константина Промыслова? — неожиданно спросил Мазаев.

— Да. Мы дружили с ним, — ответил Александр Николаевич, будто пробуждаясь, — хотя он был на несколько лет моложе меня.

«Что я говорю? — подумал он. — Какое это имеет значение?»

— Мы виделись последний раз в шестнадцатом на похоронах моего отца. Он не был со мной откровенным тогда… Хотя теперь я многое понимаю по-другому в нашем том разговоре. Я недавно только узнал, что он погиб и чем он вообще занимался… Как вы думаете, я могу уехать? Мне тяжело здесь.

Мазаев пожал плечами:

— Уезжайте. Я просто хотел последний раз увидеть вас. Мне искренно жаль вас.

Осколов опустил голову.

Прошел год с небольшим. Став кадровым военным и получив назначение в центральную Россию, Мазаев заехал на прииск забрать некоторые бумаги и книги, оставшиеся в его конторском столе. У него не было постоянного дома. Студенческие конспекты, письма друзей — бывших политкаторжан — да несколько книжек — было все его имущество.

Сквозняк гонял мусор по пустой комнате. Прииск совсем захирел, пока добивали разнообразные мелкие и крупные банды. Но Мазаев знал, что восстановление уже началось, и жалел, что не может остаться. Он доставал из ящиков копии каких-то расписок, квитанций, протоколов, мелькали знакомые фамилии, счета, справки. Он присел на единственный стул среди этого разора: давно не метено, стекла не мыты. Сосна за окном сухо шумела, доносился теплый и острый запах разогретой хвои.

«Все-таки здесь прошли лучшие годы молодости, — почти печально подумал Мазаев. — И хоть сантимент мне несвойствен, а чего-то вроде жалко становится. Непонятно…»

Глухо стукнула входная дверь, тяжелые шаги раздались по пустым комнатам. Мазаев узнал Федорова, парня с прииска, который и воевал вместе с ним.

— Ну, повидался, что ли, с невестой-то? Дедушка жив? Свадьба будет, да?

Не отвечая, Федоров поставил на стол увесистый мешок с разрезанными лямками.

— Не узнаете?.. Вот, с Лушей нашли.

Мазаев заглянул в мешок.

— В ущелье? — поразился он.

— Ну. Далеко забрались. По ручью шли, черемуху брали.

Он покраснел и замялся.

— Чуть не наступили. Ба-атюшки! Ведь это, похоже, тот самый, что Осколов тогда вез. Шуму-то было! Всякое ведь про это говорили.

— Да, конечно. — Мазаев вытер испарину. — Ты знаешь, я не столько уж и золоту рад, сколько тому, что они люди честные оказались.

— Знамо, — согласился Федоров. — Перевешать бы надо. Порвался мешок-то.

— Это я сейчас прикажу в госбанк отправить.

— А Александру-то Николаевичу сообщить бы надо? Тоже, поди, переживает.

— Куда ж ему сообщишь? Он где-то в Приморье. В «Дальзолоте», что ль, техником устроился?

— А Тунгусов?

— С ним поехал. Привязан он к нему… Нет, слушай, ну, до чего я рад!

Они склонились над мешком, погружая руки в тусклую россыпь литых крупинок того удивительного металла, который, кажется, единственный из всех люди чуть ли не наделяют душой, злой, могущественной, властной и независимой волей скрываться или сказочно щедро одарять собою. В самом деле, Тунгусову, который на многое был готов из-за него, не далось, а тезке его Ване Федорову, которому и мысль о вознаграждении за находку в голову не пришла, явило себя.

Но Александру Николаевичу еще долго не суждено было узнать об этой находке. Развернула его жизнь круто и понесла, встряхивая, затерла где-то, затеребила. Так горная речка теребит и бьет о камни перевернувшийся плот, кружит в заводях, тащит через мели, не давая приткнуться к берегу.

Во владивостокском ресторане «Трепанг» за столиком, уставленным пивными бутылками, сидели двое незаметных мужчин. Только по припухлому треугольному разрезу глаз можно было узнать в одном из них Николая Венедиктовича Мезенцева, другой был Лирин. Углы его рта в скобочках татарских усов еще более опустились, брови вытерлись окончательно, выправка исчезла. Туальденоровая рубашечка, бумажный пиджачок в робкую узенькую полоску — завхоз, тележечник, продавец в ларьке — что угодно, только не бывший жандарм в серьезном чине.

— Служу в учреждении, названия которого не могу ни запомнить, ни выговорить, что-то такое «Укр-Пупр»…

От выпитого Лирина забирала прежняя смешливость.

— Даже пописываю в ведомственной газетке. У меня и псевдоним есть, — хвастался он. — Первомай Борцов.

Собутыльники затряслись от хохота.