Ольга Гладышева - Оползень

Долго не темнело. Если же к вечеру собирались тучки, то зарево от палов играло на них розовым неверным светом. Задумчиво застаивались огненные звездочки на догорающих стеблях сухостоя. Но вспыхнула одна, другая, и вот прихотливые ожившие струи сливаются вместе и все шире расползаются по холмам. Отдельные языки уходят в поисках пищи далеко вбок, и тогда неспокойное багровое чудовище многоруко распластывается до самого горизонта и, жадно шевелясь, уползает туда, оставляя широкие горелые следы.

Почти три месяца отлежал Александр Николаевич в больнице. Все казалось ему конченым: не физическое существование — он чувствовал, что выкарабкается, — а та деятельная жизнь, к которой он привык, то уважение к себе и собственная значительность в глазах людей, которые он считал само собой разумеющимся, наконец, сознание нужности, умелости, опытности, какими должен обладать человек его возраста, — все разлетелось, как снежный прах обломившегося настового карниза.

Приходила жена, гладила, плача, по лицу:

— Саша, успокойся… Мазаев говорил со мной. Они верят, что все произошло так, как вы рассказываете. Суда не будет… Все обойдется. Хорошо, что ты жив-то остался.

Он со стоном отворачивался.

— Саша, послушай… — Она обнимала его плечи. — У нас будет ребенок…

Он молчал, будто не слышал.

— Даже это тебя не радует?..

Вот уж и чахлые березки на пустыре за больницей выбросили лист, обещая, что заморозки больше не вернутся. Гибкие ветви вытягивались по ветру, и солнце играло на каждом листке.

На деревянном крылечке у черного входа Александр Николаевич сидел, сгорбившись, ощущая себя глубоким стариком. Теперь он мог часами смотреть, как ветер играет березой, сосредоточивая на этом все свое внимание, не позволяя ему больше ни на что соскользнуть.

Иногда ветер широко взмывал в ветвях, распахивал их из-под низу, и тогда солнечный блеск потоками обрушивался сквозь их.

Неподалеку в рощице парень с девушкой, бывшей горничной Осколовых, как дети, старательно сплетали две низкорослые березки от корня до вершинки. Луша связывала вершинки лентой из косы, говоря с надеждой:

— Теперь любовь крепкая будет, навечно.

— Ждать будешь? — счастливо спрашивал парень, тот самый, с которым побранился в свое время Александр Николаевич за отказ помочь ему найти корешок.

Федоров с Лушкой не замечали сейчас Осколова в своей молодости и любви.

Он глядел на них, как смотрит умудренная дряхлость на неразумную младость, не ведающую своей судьбы. Вот пойдет этот парнишечка с винтовочкой против остатков профессиональной белой армии, против ожесточившихся последним ожесточением господ офицеров, против крепеньких, ни за что не желающих терять свое казачков, пойдут с ним такие же, сызмалу некормленые, оружия в руках не державшие. И стукнет где-нибудь эта головушка, которую жмет он сейчас к толстой Лушкиной груди, о забайкальскую неприветливую землю. И выть Лукерье ночами, вспоминая голубой бантик среди клейких березовых листочков. Они думают: самая-то радость еще впереди, после, а лучшее-то вот оно, сейчас, и никогда больше.

Мазаев подошел так неслышно, что Александр Николаевич вздрогнул.

— Я не могу, не надо, не говорите ничего.

Он встал, чувствуя чугунную тяжесть во всем теле.

Само молчание, о котором он просил, казалось ему непримиримым, непрощающим. Черты Мазаева как бы двоились, будто сквозь давно известное бледное лицо рудничного рабочего проступало другое, волевое, острое, проницательное лицо человека, от которого зависело сейчас: карать или миловать, уничтожить иль оставить жить с презрением. Такие никогда ничего не забывают и мнения своего не меняют.

К его удивлению, Мазаев сказал просто:

— Я уезжаю. Мобилизуют на борьбу с бандой Семенова.

Осколов с трудом глотнул какой-то твердый комочек в горле:

— Что, все беспокойно?

— Очень сложно.

Мазаев глядел прямо, словно бы выжидающе, глазами цвета кофейных зерен. Тонкие губы его были сжаты. Кудрявые волосы шевелил ветер… Сенька, картавящий по-французски, как парижанин… Вот он в вонючем бараке для бессемейных… у сырого ворота рудничной бадьи… в махровом халате, брошенном ему Касей… У него хватило характера после перестрелки, еще не почистив пистолет, залезть в ванну, истопленную для Александра Николаевича, потом не спеша ужинать в их столовой на мельхиоровых приборах, потом надеть свое черное холодное пальто и опять шагнуть в неизвестность враждебного города…