Ольга Гладышева - Оползень

Иван поднял уж было руки, чтоб стащить с себя тело, даже подкинул его чуток спиной, чтоб ловчее сбросить, но… промедлил… один только миг и промедлил — и не смог уже совершить.

«Ванька, гляди у меня! — сказал бог. — Я тебе задам!»

Избычась, Иван оглянул мутнеющий от близких сумерек горизонт, чуждо-молчаливые сопки вдали, в заовражье, потрогал клейкую рану на подбородке. Рука Александра Николаевича с большим обручальным кольцом на пальце болталась у Ивана на груди. Иван потрогал и кольцо. «Холуй ты», — говорит. Иван даже усмехнулся, испытав саднящую боль в губах. «Ругайся, ругайся, на вороту не виснет. Сам ты барабан с дерьмом. Сковырну вон тебя сейчас, весь ведь ты в моей воле, туша бесчувственная!»

Оттого что разнес управляющего на все корки, полегчало, даже будто бы сил прибыло.

Редкие снежинки плавно стали падать с неба, призатянувшегося на востоке хмарью.

Иван впервые за всю дорогу заглянул в лицо Осколову и поразился, как быстро синева пролегла у него вдоль крыльев носа и вокруг рта, выступила из-под усов. «Как бы не помер он у меня…» — подумал Иван, но уже без прежнего страха, озабоченно. Тихий снегопад густел. Сизая наволочь закрыла уже все небо, и нестройная спервоначалу пляска сухих снежинок в воздухе сменилась спешно и тяжело бегущей густой стеной снегопада. Солнечный блеск рассосался, и хотя стало еще светлее, но уже по-иному, словно вошел в березняк.

Иван обобрал невесомую редину на шапке у Осколова, слизал с ладони пресную влагу, зная, что бесполезно пытаться утолить этим жажду, но во рту посвежело. Идти оставалось не более двух верст.

Услышав собственный сдавленный хрип, Александр Николаевич очнулся. С детским удивлением разглядывал он точеный столбик чьего-то крыльца, черную стену дома с набившимся в пазы снегом. Снег был голубой. Тысячи алмазных глазок мигали в нем. Сверху с тупым упрямством уставилась луна. От ее света ломило голову. Взвизги отгоняемых собак, вздохи разбуженных среди ночи лошадей, их теплый конюшенный запах и голоса людей, встревоженно, торопливо переговаривающихся, Александр Николаевич воспринимал отстраненно, как нечто несущественное, не имеющее отношения к его воскрешению, к его удивлению и неиспытанной еще никогда новой чистоте в его душе. Только черные тени, протянувшиеся из сосновой рощи по алмазной осыпи, занимали его и чудная свежесть каждого вздоха.

Он услышал, как громко уркнуло у лошади в животе, сани дернулись, весело заскрипели полозьями, и он поплыл в волнистую голубизну, смиренно, ожидающе отдаваясь неизбежности и покою, уже объявшему его от ног до самого горла.

Спустились на реку. Сани раскатывались на черной наледи. В лунном сиянии простые предметы: куст, прибрежные торосы, задок движущихся впереди чьих-то саней — принимали неосязаемые, обманчивые очертания, кружа голову и вызывая тошноту. Плывучесть оснеженного от земли до неба мира, осиянность звездного купола была пророчески зыбкой. Александр Николаевич наконец смирился с ней.

На гольцах еще держался снег, а на склонах сопок уже избыгал, почти весь стаял, обнажив каменные пролысины.

Родники отдохнули и прибежали в ручей, по краям у которого еще оставалась грязная ледяная накипь. Ей долго лежать и таять, до самых Петровок. А за накипью будто опустилась на землю и трепетала стая желтых бабочек. Это высыпала под солнцем калужница.

«А ведь это весна!» — сказал он себе. Это были ее звуки: свист тарбаганов из степи, зычные, заунывные вскрики диких пролетных гусей, говор ручьев по оврагам. Туманный и сырой воздух в полдень разогревался до блеска, и на пригорках отчетливо зеленела новая трава.

Чем ближе к концу апреля, тем суше становились вечера, и вот уже показались в степи палы. Огненная легкая стенка гнала впереди себя табун лошадей или стадо овец; пепел сгоревшей прошлогодней травы поднимался в воздух вместе с пылью и клубами белого дыма. Огненные змейки, извиваясь, резво и проворно бегали по земле, подгоняя глупых овец, которые с блеяньем, сливающимся в общий рев, бежали, тряся пустыми курдюками, к спасительному мелководью озера.

«Летела сова из красного села, села сова на четыре кола…» Весною особенно звонки и одиноки на просторе пустыря детские голоса, топот ног по убитому выгону. В разных его концах шла своя игра. Гулко постукивали городошные биты, мелькали в воздухе коричневые тугие мячи, скатанные из коровьей шерсти, вычесанной во время линьки. Самые маленькие девочки, все, как одна, в полушалках, водили нестройный хоровод. Их песню перебивали взвизги играющих в горелки и в прятки. А на земле дожидалась хозяев кучка сброшенных стареньких пальтушек и дырявых детских валенок.