Ольга Гладышева - Оползень

Выбрались к расселине, поросшей лесом, и теперь их путь пролегал вдоль ущелья.

«Откуда Кася знает, что кудри у Мазаева мягкие и густые? Как она сказала: маслянистые?..» Он думал над этим и так и не придумал удовлетворительного объяснения. О женщины! Омут!..

Иван остановился, поджидая его:

— Отдохнем чуток.

Александр Николаевич прислонился к дереву, чтобы полегче было спине. Опустить мешок не решился. Оба запыхались, вытирали лица шапками.

Иван исподлобья поглядывал по сторонам, будто к чему-то внутренне готовясь.

— Тяжело?.. — он обежал глазами лицо Александра Николаевича. — Я вот иду и всю дорогу думаю: исчезни мы с этим золотом — и никогда не найдут нас. Время такое кромешное, все сплелось, все перепуталось. Так, что ли?

— В каком смысле «исчезни»? — не сразу даже понял Александр Николаевич.

— В таком… И убить могут… И самим убечь можно… — настороженно, вопросительно взглянул Иван.

— Помнишь, ты рассказывал о свойстве красного рубина? — улыбнулся Александр Николаевич. — Вот бы тебе носить его, чтоб мыслей всяких не было.

— Так ведь нету рубина! Что ж делать!.. А этот мешочек поделить — и рубины у нас были бы, и яхонты. Да что там! Дельце можно какое открыть, — голос у Ивана был неуверенный, но настойчивый. — На первое время хватит, пока свой настоящий талан найдешь.

— Хватит, пошли, — попробовал двинуться Александр Николаевич.

— Нет, стой! — Иван преградил ему дорогу. — Ту жилку аквамариновую бросили, я слова не сказал — час не пришел, а тут я дело говорю, ты слушай.

— Что я буду твою чушь слушать! — грубо оборвал Александр Николаевич. — С похмелья, что ли, несешь?

— Выслужиться перед имя хочешь? — вскипел Иван. — Сроду я пьяным не был. Мы сейчас жизнью рискуем, а потом они же тебя под зад коленкой: хозяйский, мол, прихвостень.

— Вот ты как заговорил!

Александр Николаевич угрожающе надвинулся на Ивана. Того колотило, будто больного, глаза у него бегали.

— Дело говорю… В кои-то разы!.. Чего нас держит! Евпраксия Ивановна? Другую найдем! Из себя ты видный…

Неожиданно для себя Осколов с силой ударил его по лицу:

— Как ты смеешь забываться, холуй!

Ивана шатнуло, однако устоял на ногах. Хотел даже усмехнуться — не вышло. Его красное стянутое лицо как-то враз окинуло белым, будто кто слил с него румянец. Иван медленно поднес руку к заиндевелой бородке, смявшейся от удара.

— Эта-ак, — протянул он. — Славно угостил. Хоро-шо-о, — повторил он, — хорошо… Я руку на тебя не подыму, хотя мог бы и очень даже мог… Но не подыму. Однако и дале с тобой не пойду. Вот до Змеиного Утеса дойдем, а там дорожки врозь. Пускай тебя черт ведет, коли ты такой честный.

— Ну, и пошел вон! — еще не остыв, бросил Александр Николаевич. — Самого тебя черт водит!

Иван стал быстро удаляться на лыжах.

Александр Николаевич пошел по его следу. В душе у него было пусто, и все ему безразлично. Иван отвалился от него, как не было, будто умер давно и внезапно. Даже негодования больше не было, только усталость, будто мешок за плечами вдвое потяжелел.

Четкая лыжня впереди пропадала в сияющем солнечном пространстве. Он стал смотреть на нее, напрягаясь глазами, выжидая, когда она отвернет в сторону… Незаметно он переместился на козырек снега, нависший над расщелиной. Правую щеку пригревало, снизу дохнуло стоялым холодом.

Он не сделал и нескольких шагов, даже не понял, что произошло, как изъеденный солнцем с южного боку козырек обрушился, издавая сухой продолжительный шорох.

Мутно-белая сыпучая волна поволокла его с собой, забивая рот и ноздри, не давая вздохнуть, ударяя обо что-то спиной, бедром, опять спиною, выворачивая руки и ноги. Эти мгновения полета вслепь в колючем дыму лавины показались ему вечностью. Его с силой хрястнуло последний раз и задержало. Первое, что он почувствовал, была не боль — обида недоуменная: ну, за что? И сразу боль отняла дыхание. Он остался разинув рот, не в силах протолкнуть в себя воздух. Где-то под ним в низу ущелья шипели остатки снежного схода. Сквозь оседающую снежную пыль Александр Николаевич увидел опрокинутое белое в просинь небо, источенный ветрами край оврага и сломанные качающиеся ветки дерева.

Иван шел скоро, размахивая руками, почти бежал, разгоряченный, разгневанный. Душила злость на Осколова, на себя: жгуче поблазнилось, да ничем кончилось. Тычком в челюсть кончилось. Но окончательным разрывом Иван это не почел. Хоть и гневен был, понимал, что больно-то гордиться ему не из чего: на плохое хотел подбить… Пождать, что ли, господина управляющего? Ништо ему, догонит…