Ольга Гладышева - Оползень

Он уже и пожалел, что сказал ей.

— Ты никогда мне о нем ничего…

— Оказывается, он был крупным большевиком, и когда я его, студента, здесь жизни учил на каникулах… Он-то знал о ней гораздо более моего… А я его учил… Сейчас встретил его отца. Он сам-то многое узнал лишь теперь. Подпольщик был, несколько раз арестовывался… а ведь только двадцать четыре года — и расстрел!

— Боже мой, что творится! — прошептала Кася, обезголосев. — За что судьба осудила на этот кошмар!

— Советы то уходят, то приходят… Такая неразбериха!..

— Японцев скоро совсем выжмут отсюда.

— Каким это образом их выжмут? Бойкот прачкам, портным и парикмахерам? Очень патриотично!

— Ничего не покупать в их лавках, не разгружать японские грузы, не заключать торговых сделок. Почитай газеты.

Он рассеянно взял газету.

— На дорогах, говорят, творится нечто невообразимое. Все окрестности контролируются партизанами.

— Какими партизанами?

— Откуда я знаю какими! Я их видел, что ли?.. В банках идет массовое изъятие вкладов золотом. Рабочие на приисках не хотят брать зарплату. За нее теперь сухаря гнилого не купишь: в лавках рудничных бумажки эти больше не берут. Рабочие голодают, можно сказать, сидя на золоте. За границу тем временем волокут пушнину, золото, лес, оборудование.

— На базаре каки-то, шут их разберет, нархисты слитки золотые саблями рубят и торговцам платят, — сообщила Лушка, внося подогретые сливки.

Александр Николаевич швырнул газету на пол:

— Господа акционеры уведомили меня, что я могу больше не беспокоиться о подвозе продовольствия на прииск. Идиоты! Они хотят давить рабочих голодом. Дождутся, что все взорвется! Я хочу одного: простоты и ясности. Чтобы можно было спокойно работать. Пойти, что ли, в Совет рабочего контроля попроситься? Возьмут куда-нибудь десятником?

— Саша!

— Ну, не пойду, не пойду, ладно! Думаешь, мне очень хочется? Кстати, руководит рабочим контролем твой «крестник» Мазаев.

— Вот как? — кокетливо откликнулась Кася. — Он что же, пошел в гору?

— Это можно было давно предвидеть… если бы мы хоть что-то понимали в политике. Ну, бог с тобой. Надо собираться. Через неделю вернусь.

Вбежала Лушка, переменившаяся в лице:

— Барыня, Александр Николаевич! А мы бечь будем?

— Что-что? — не поняла Кася.

— Тунгусов пришел. Спрашивает, может, мы бечь куда будем? Так он подводу достанет.

— Ах, благодетель! — иронически воскликнул Александр Николаевич. — Было бы куда бечь и зачем! Возьму его с собой на прииски.

«Кто передвигает камни, тот может надсадиться от них… Вот оно что… Вот оно как… — повторял про себя Александр Николаевич, качаясь в валких санях по таежной дороге, глядя на молодцеватую спину тепло укутанного Тунгусова, правившего лошадью. — Костя… светлый юноша. Нет для него теперь и не будет никогда ни этой голубой колеи, ни морозного неба, ни режущего ноздри воздуха. Что же такое было сильнее и прекраснее всего этого, что заставило его пойти на смертельный риск?»

Дуга задевала за еловые ветви, протянувшиеся к дороге. Снег забивался под башлык, колол лицо. Усы смерзлись от дыхания, трудно было пошевелить губами.

«И ведь, наверное, он был не один, конечно, не один там — в университете. Что же заставляло этих нежных мальчиков, — он вспомнил улыбку Кости, его мягкие волосы, — что заставляло их идти ворочать камни российской действительности, бороться с миром, за которым такая сила? Чужие страдания? Но, должно быть, еще и вера? Во что? В то, что так отвращало Виктора Андреевича? Но ведь Костя и он — уже два разных мира, которым никогда ничем не соприкоснуться. Один, опытный, могущественный, познавший многие искусы, бежит — другой, еще ничего не испытав, имея только веру в юном сердце, идет и погибает… А рабочие? Эти лохмотья, эти опухшие то ли от цинги, то ли от пьянства лица, их изможденные жены, их старцы-дети, — их положение, конечно, ужасно. Но поймут ли они когда-нибудь, оценят ли, узнают ли хотя бы, сколько прекрасных высоких жизней, может быть, гениальных помыслов, редких личностей, — принесено в жертву безвозвратно, во имя какой-то далекой мечты, осуществимой, может быть, только через много поколений!.. А ведь бытие каждого: мое, Костино, Ивана вот — единственно. Кто же распоряжается нами столь сильно, и как с этим роком, влекущим каждого по его пути, соотнести свободу воли и выбора?»

— А в Зее-то, слыхал?

Иван оборотил к нему багровое от мороза лицо.

— Которы за большевиков, тех сейчас в пролубь пихают, и не болтай ногами! Шашкой зарубят — за честь считай! Вота как счастье-то народное достается!