Ольга Гладышева - Оползень

— Что вы говорите? — Ласковый мужской смешок сквозь зубы. — Кто бы мог подумать?

— А что тут такого удивительного?

Поднялся городской голова Агарев. Он был взвинчен. Тонкий голос его срывался.

— Я считаю оптимизм господина Циммермана преждевременным. Мы только что были свидетелями, как народ доказывал свою верность большевикам и Советам.

Прыгающими глазами он обвел стол. Рука его дрожала. Вино из рюмки плескалось на манишку. Всем стало жалко Агарева, но вместе с тем это просто возмутительно наконец! Сколько можно об этом?

После минутного замешательства начались перешептывания, потом возгласы, потом волнами за столом покатилось все явственней и громче: «Он пьян! Он пьян!»

Ах эти русские! Вечно они начинают выяснять отношения со своим народом в неподходящее время! Англичанин, ограбленный некогда Лириным, поднял бокал: «За единую новую Россию, господа!»

Короткая осень — лучшее время года в здешних местах. Березы и ягодники нарядились в красный цвет. Ива, лиственница, ольха стали ярко-желтыми. Меж них еще величественней, чем летом, высятся неизменно зеленые ели. Небо высоко и чисто, ни единое облачко не разнообразит его бледной ровной голубизны. Дали так прозрачны, что кажется, за версту различаешь отдельные листья на деревьях.

Дикий виноград на изгородях и садовых беседках ало полыхал винными, багряными, фиолетовыми оттенками. Уж не волю к жизни, лишь последнюю красоту являла природа. Завтра может грянуть мороз и смести весь наряд задубелой рукой в почернелые кучки. Но пока еще была тишина, и ровное тепло в воздухе, и золотистый блеск листвы, устилающей улицы Благовещенска. В ней тонули колеса подвод и артиллерийских орудий, без паники, но довольно поспешно отправлявшихся к устью Зеи. Ввиду наступления сильных гамовских частей, поддержанных интервентами, красногвардейцам было приказано временно оставить город. Оружие грузили на пароходы и баржи. Распоряжался погрузкой Мазаев.

По сходням, прогибавшимся от тяжести, по двое — по трое таскали зарядные ящики, провиант, перевязочные материалы. Река поплескивала желтоватой волной в берег. Раздавались деловитые голоса и негромкие окрики: «Поберегись!»

Пожалуй, Мазаев мало изменился с той ночи, какую он провел в доме Осколовых. Он так же был неотличим внешне от остальных: та же косоворотка, пиджак, сапоги, но решительность взгляда, жестов, тона выдавала уже привычку к ответственности за людей. Сын крупного путиловского инженера, после университета он провел два года на Карийской каторге за участие в организации забастовок, а оказавшись на поселении, по заданию партии почти сразу же включился в пропагандистскую работу в самой тяжелой среде рудничных рабочих. Он давно свыкся со своим образом жизни, с условиями полулегального существования, с той сложной, быстро меняющейся политической обстановкой, в которой приходилось ему сейчас вести дело. Уже не первый раз покидал он город, не зная, когда еще вернется в него. «Принцип опасности, — говорил он в минуты редких встреч с Костей Промысловым, через которого осуществлялась в последние годы связь с Петроградом, — принцип опасности я понимаю не романтически, а реалистически. Я рискую только в самом крайнем случае и в момент риска всегда глубоко верю в благополучие его исхода. Не потому, что я так дорожу своей жизнью, но дорожу собой как единицей, знающей практические обстоятельства агитации на рудниках и приисках, что знают и умеют не многие, потому что этому надо практически учиться. Я хорошо внедрен, так что даже надзор мне не мешает, я работаю с ними вместе кайлом и лопатой, а не прихожу к ним по вечерам с тетрадкой под мышкой. Среда эта, Костя, трудная: забитая, полуграмотная, пьющая, с вечной надеждой на везение, на нечаянное счастье, крупную находку. Романтизм мне просто смешон, я огрубел тут, наверное. Мы вспахиваем сознание, это тяжелее, чем корчевка пней в открытой выработке. Работа здесь — это не то что хождение в народ с просветительско-нравственными целями. Я буду при каждом случае искать и вербовать сторонников в любой среде, если, конечно, я доверяю человеку».

Поторапливая людей, зорко наблюдая, не трется ли возле кто из посторонних, он мельком окинул взглядом город и осенние сады, сбегающие к реке, и улыбнулся с оттенком внутреннего замешательства.

Вспомнилась ночная перестрелка и женщина, жена управляющего, приютившая его, вспомнилась ему белая кисть в узком рукаве у него на плече, на окровавленном виске и сердитый упрек: «От вас пахнет войной!» Приключение было, конечно, с оттенком романтизма и даже мелодрамы. «Он, кажется, прибить ее хотел, Александр Николаевич, этакий породистый, холеный жеребец? Иль это он рассердился, что я халат его надел? Неужели он просто ревновал? А почему позволил тогда остаться?»