Ольга Гладышева - Оползень

Вроде ничего и не случилось прошлой ночью. Только ребятишек на улицы не выпускали и за водой к колодцам ходили сами хозяева, а не бабы. В домах же, где появились после вооруженной стычки раненые, тоже было тихо, врачей и фельдшеров не вызывали, обходились своими средствами, соседям подробностей: как, чего и за что — не сообщали. В больницу поступали только солдаты, подобранные после атак на вокзале и телеграфе. Но и те после перевязок утверждали, что им значительно лучше, и изъявляли желание воротиться в части.

Все как бы стремились опять установиться на свои места и затаиться. И в этом никем не высказанном, но всеми ощущаемом стремлении заключалась какая-то угрожающая, обоюдно мстительная выжидательность.

У Осколовых долго не зажигали огня. Лушка и не думала заправлять лампы, прятала заплаканные глаза, потом перед вечером сбегала к родне и вернулась успокоенная, повеселевшая.

А-а, что им было до Лушки! Они праздновали свое примирение, вспоминали, смеясь, подробности ночного вторжения, пересказывали их в который раз друг другу, и поцелуи их были продолжительны, влажны. Он не отпускал ее с колен, его изумляла ее нежная покорность, он говорил ей об этом с восхищением ломким от наплывающей страсти голосом. Она молчала, не отзываясь никак на его шепот, и он не спрашивал, о чем она думает в это время. Как он хотел оградить ее от всякого волнения, от посягательств на нее этого заколебавшегося вокруг мира! Чтоб всегда была вот тут, у груди, горячей тяжестью, молчала, закрывала глаза, подставляла губам теплое темечко, ушки с вдетыми алмазами.

— А ты заметил, Мазаев похож на большую гибкую пуму с красными глазами? Волос маслянистый, кольчатый и зрак бархатный…

— Ты же сказала: с красными глазами?

— Ну, да! В них мрачный огонь. Ты заметил: он сказал, пойдет к Промысловым? — вдруг вспомнила Кася, освобождаясь из рук мужа.

— Что меня и поразило больше всего, — помедлив, отозвался он. — Больше даже, чем его французский.

Он попытался отнестись с насмешкой к метаморфозе рудничного землекопа, но серьезность, с какой жена смотрела внутрь себя, не слушая, не принимая его тона, снова вызвала в нем смутную ревность, и он, ища, требуя немедленных разубеждений, не смог додумать до конца, связать нить, таинственно возникавшую между этими тремя людьми: отец — Костя Промыслов — Мазаев.

Сейчас он желал только одного: слышать дыхание Каси у себя на шее, целовать ее хрупкие ключицы в вырезе платья и чувствовать, как она слабеет, подчиняясь ему.

Ночи стояли светлые от снегов, а они все подсыпали и подсыпали, запорошивая следы неслышных полозьев, потянувшиеся ночным временем из города и ближних деревень в разные стороны: некоторые через Амур и на Зею вслед за атаманом Гамовым, а больше в тайгу, вглубь от железнодорожного полотна, на известные лишь немногим заимочки, к охотничьим избушкам, к заветным, до поры не навещаемым земляночкам. Схороненные по чуланам на разный, хороший иль плохой, случай съестные запасы, вроде сухариков, муки, солонинки, перекочевывали на полозьях в направлениях, никому без особой надобности и доверия не сообщавшихся, а порой присоединяли мужички к бочонкам и набитым пудовичкам заботливо укутанный боевой припас: берданочки были, двустволки крестьянские, иной раз из города и тулки неплохие попадались. Нет, не обозами шли, а так, поврозь, иногда двое-трое саней исчезали. Которые возвращались за новой кладью, которые вовсе где-то пропадали.

«Белковать похотел», «К крестному погостить», — равнодушно отвечали жены, если кто любопытствовал. «А говорят, к красным?» — «Чму́тки это, напраслина!»

Белку стреляют из мелкокалиберной винтовки маленькой пулькой. Но «мелкашка» на худой конец сойдет и как боевое оружие при крестьянской-то необеспеченности. Это понимали и в уме имели и те, кто спрашивали, и те, кто отвечали. Отводили взаимно глаза, покряхтывали, покашливали ожидающе, расходились с таимыми усмешками — до поры… Белковать уходили и казаки, и якуты, и эвенки, богатые и бедные, староверы и партийные.

Никто не видал, не слыхал, когда сговаривались, где в тайге сходились, встречались, сбивались в вооруженные отряды, как готовилась близкая партизанская гражданская война.

После шторма прибой был грязен. Он выбрасывал на мол разный мелкий мусор и, словно жалея расстаться с ним, нерешительно слизывал его обратно. Но далеко от берега не уносил. Новая волна тащила его опять, выплескивала на прежнее место, а следующая не ленилась, забирала с собой. Что здесь только не сталкивалось, не скапливалось в вынужденном соседстве! Шелуха от фиников и яркие жестянки американских консервов, коробки шведских папирос и недопитые бутылки с английской сухой кислятиной (британцы гордо считают, что их так называемое виноградное способно предохранить от заболевания желудка в тропиках), промасленные концы и обрывки газет на разных языках. Откуда все это бралось, наносилось, несмотря на бдительность санитарной портовой инспекции, качалось часами, пока прилив не перемешает основательно слои воды, и тогда где-то в глуби ее пропадут, уничтожатся отбросы бытовой жизни приходящих и уходящих кораблей.