Ольга Гладышева - Оползень

Участие или неучастие отдельной человеческой личности в явлениях исторического масштаба вполне вероятно никак на этом масштабе не скажется. Выживет ли она или устранится из бытия, масштабов не выдержав, — ни само явление, ни социальная его среда от этого не поколеблются. Но когда в отдельных неприметных человеческих единицах в определенных условиях начнут возникать и складываться такие нематериальные качества, как убеждения, тогда изменение совокупности убеждений на одном конце социального поля очень может отразиться и откликнуться на другом.

Роль, которая выпала на долю забайкальского казачества, была совершенно иной, чем та, которая в европейской России доставила столь своеобразную популярность казачьему войску. Семейские не только поддерживали крамолу революционных рабочих убеждений, но разнесли их в свои отдаленные глухие места, передали их крестьянам и инородцам, которые, как и казаки, имели старые счеты с управлением кабинетских (собственность царской фамилии) земель, тесным кольцом охвативших казачьи и крестьянские земли.

В недавней, слишком еще живой памяти 1905 года предки здешних казаков имели свои заметы.

Война с японцами закончилась осенью, а уже в январе следующего года управление Забайкальской железной дороги, службы пути, депо, мастерские оказались в руках рабочих. Не только администрация края, но и прямое начальство дороги фактически потеряло всякую силу и не было в состоянии влиять на ход событий. Из Петербурга безостановочно шли циркуляры и предписания, где было все: советы действовать осторожно и советы, требующие решительности, рекомендовали воздерживаться от кровопролития и немедленно пресекать забастовки любыми методами. Новые циркуляры пестрели ссылками на старые циркуляры, — не было в предписаниях только ответа, как спасти колеблющуюся власть. Войск для усмирения бастующих не присылали по причине крайней усталости частей, требуемых в разные стороны на разрыв.

Положение усугублялось тем, что на сторону забастовщиков перешли эшелоны запасных казаков, возвращавшихся с фронта. С окончанием военных действий пособия их семействам перестали выдавать, а кормильцы продолжали сидеть по вагонам в тупике станции Чита. Начальство пропускало всего четыре вагона в сутки, а домашние у казаков голодали и мерли, не имея терпения. Волнение запасных перекинулось и на городские казачьи части. Недели сидения в Чите стали роковыми. Казаки вошли в тесное общение с местной организацией социал-демократической партии и приняли деятельное участие в революционных выступлениях.

Забравшие в свои руки дорогу забастовщики быстро наладили провоз запасных в небывалых размерах, по двадцать вагонов в сутки, организовали для них горячее питание, а теплушки, по возможности, заменили вагонами третьего класса. Чистая публика ждала; забайкальские запасные ехали домой и, воссоединившись с семьями, памятно распространили рассказы о своих мытарствах и о тех, кто помог добраться до родных краев. Бывшие бравые защитники отечества говорили с обидой и злобой: «Хлеба нет, а спирту для монополек по семьдесят вагонов насчитывали… Один вагон разбили — там шляпы для дамов».

Страшная судьба, которая постигла рабочие комитеты, наводившие порядок на дороге, была казакам неизвестна, но выручку и поддержку, оказанную им, они не забыли.

Вопреки примете, что иней — к ведру, вечером на город пал снег. Проснежило целые сутки. Сначала задул хиуз — не сильный, но резкий зимний ветер-северяк, а потом густой снег пеленой занавесил лиловую ледяную излучину реки, засыпал деревья в садах чуть ли не по макушку, пышными шапками осел на воротах колодцев, на столбах изгородей и афишных тумбах, на перилах мостков и крылечек. Виновато и устало затихли под его покровом улицы, мороз помягчел, и голоса переговаривающихся обывателей, расчищавших как ни в чем не бывало дорожки к своим калиткам и парадным, звучали глуховато, буднично.

Перед сумерками даже собрался на площади небольшой базар. Выложили завернутые в чистые полотенца круги топленого масла и мороженого молока, но поторговали невесело и небойко и скоро разошлись. Только лошадка с возом сена на продажу долго и терпеливо дожидалась покупателя, пока на лбу между ушами и на спине у нее не выросли островерхие снежные холмики и воз ее не сделался в полтора раза больше. Останавливались подле лошадки мужики в темных полупальто и валенках, топтались неопределенно, курили, о чем-то беседовали, изредка оглядываясь. Воз так и не купили, и лошадка понуро повезла его, потяжелевший, куда-то.