Ольга Гладышева - Оползень

— Ой! — вытирался Лирин. — А иногда я подписываюсь: Пролетарская Рука. Умрешь!.. Раньше мне казалось: я утратил цель жизни, смысл жизни и не знаю, стоит ли жить дальше… А теперь я твердо знаю, для чего надо жить. А вы ведь не знаете? Точно, нет?

— Точно, — опечалился Николай Венедиктович.

— Жить надо для выполнения пятилетних планов и перевыполнения их в кратчайшие сроки. Как узнал, сразу легче сделалось.

Губы его зло задрожали.

— Ладно, замнем и выпьем еще по бутылочке. Будем оптимистами. Уцелели — и то спасибо.

Мезенцева, наоборот, все сильнее тянуло в меланхолию.

— Несло, несло меня с белочехами из Екатеринбурга, яко прах перед лицом ветра, да и донесло до самого океана, — жаловался он.

— Да-да-да, — рассеянно покивал Лирин. — Что ж вы ничего не едите, Николай Венедиктович? М-м… м-м… кальмар! Вкус жареного ореха. Экзотика!

— Да ну ее, — уныло возразил Мезенцев. — Не могу я этого ничего. С души воротит.

— Здря! — убеждал его Лирин. — Ну, я рад, что познакомились и, думаю, сойдемся. Чем, позвольте спросить, занимаетесь?

— Держу частную фотобудку, плачу финналог. А вы?

— Так… разное, кроме службы, — неопределенно ответил Лирин. — Пока главным образом присматриваюсь, ищу настоящего дела.

— Какие сейчас могут быть дела? — хотел было заплакать Николай Венедиктович, расслабленный пивом.

— Воспряньте, Мезенцев! — подбодрил его более закаленный жизнью и выпивками собутыльник. — Конечно, строгостей немало, но и наивности хватает в обществе энтузиастов. Во многих отношениях оно еще свежо и девственно. Вы понимаете мысль?

— Нет! — печально признался Мезенцев. — Я был горный инженер, практически ни одного дня не работавший. Ужасный вихрь жизни кружил меня.

— Если бы вы знали, как меня кружил!..

— Нет, это настоящая драма, — настаивал Николай Венедиктович.

На маленькой эстраде прокуренным басом запела Зоя Чернова. Она еще больше располнела, голос у нее сел. Лицо с вывернутыми накрашенными губами сохраняло постоянно обиженное выражение. Она ведь тоже перенесла ряд жизненных крушений: мало того, что папочка, казалось бы навек исчезнувший, вдруг объявился и на шею сел, молодость утекала с каждым днем; а главное пугало: голосок порой исчезал совсем, даже писка не выдавишь из пересохшего горла. Папочка отпаивал сырыми яйцами, горячим молоком, отвары готовил для полосканий. Страшновато им было в такие дни обоим. Последний был шанс: поступить в варьете для иностранцев при валютном ресторане, — не приняли. У вас, говорят, фигура не соответствует моде, а также на лице следы: вон под глазами и щеки опали. Зоечка сама знала, что опали и под глазами уже месиво, но у нее манера есть, блеск, приемы!.. И манера, говорят, теперь другая, и приемы ваши для советской действительности не подходят.

Так докатились они с папочкой до «Трепанга», куда публика ходила главным образом пиво жрать, а не время красиво провести.

Хорошо, хоть удалось выговорить право папочке обедать тут. Вон сидит, кушает в уголке. Старенький стал папочка. Надо как-то вместе держаться. Всю жизнь оба при ресторанах, ничего другого не умеют. Но она все-таки ж Чернова, не кто-нибудь! И репертуар у нее самый модный, заграничный. Вот это, например.

«Татьяна, помнишь ночи былы-ые?» Автор кто, автор где? Тама-а! А Чернова поет!..

…Лирин все видел: и Зоечкино выражение, и папочку кушающего. Вот у него где этот папочка после «Версаля»!.. Целый остался? Ну, и сиди, жди, что скажут, куда позовут!.. А то Зоечка думает, на ее песенки они существуют, и даже немножко отложено в приданое! Потому что папочка имеет все-таки мечтание успеть до смерти своей пристроить ее кому-нибудь на шею. Не трогают папочку? Ну и хорошо, кушай пока! Привык мантулить-то, ресторанные тарелки вылизывать.

Но самое пристальное внимание ротмистра было обращено на нового знакомого. Он нравился униженному обстоятельствами Лирину: тоже «бывший» и еще более жалкий. А потом какой-то неясный, творческий момент зашевелился с его появлением, то есть теоретически-то он вызревал давно, а теперь даже стал оформляться как бы и реально, так что, подпевая Зоечке, Лирин очень остро вслушивался в излияния захмелевшего Мезенцева:

— Так я ж его знаю! — в одном месте неосторожно вскрикнул Лирин.