Ольга Гладышева - Оползень

— Эт-то что такое? Эт-то что такое? — спрашивали колеса и убежденно отвечали сами себе: — Не-воз-мож-но! Не-воз-мож-но!

Иногда поезд замедлял ход, как бы давая в последний раз вглядеться в зеленые овраги, извилистые речки и лесные дали.

Он знал, что не вернется сюда уже никогда и, вообще, не отъедет от дома, кроме как на трамвае, и не дальше двух остановок. Овраги к вечеру наполняла синяя мгла, неохотно поднимавшаяся до самых краев, пока ночь не погасит границу между небом и этой мглой, все превратив в темное, без берегов пространство.

«Не оживет зерно, если не умрет», — шептал он, глядя на летящий за окном в разрывах туч серп луны… Предположим, он попытался бы представить Алексею Федоровичу некоторые объяснения некоторых обстоятельств: почему он, как это говорится, вышедший в тираж человек, точнее, человек, уволенный из жизни за ненадобностью, вдруг вспомнил о месторождении, которое им было найдено страшно сказать когда! — и теперь хочет убедить людей, которым положено этим заинтересоваться, Алексея Федоровича в частности, что оно действительно существует и заслуживает внимания. Вопрос даже не в том, почему вспомнил, а почему забыл о нем так надолго.

Бросив чемодан в парусиновом чехле, любовно сшитом руками Каси, Александр Николаевич открыл калитку сада, постоял, вглядываясь в деревья, выращенные его руками, вдыхая запах освеженной дождем земли и настоявшийся запах спелых плодов. Небо над садом было высоко и тихо. Белая полоска от самолета круто уходила вниз. Было в ней что-то зовущее, безнадежное и тревожащее. Он подумал, что хочет, не заходя в дом, снова сесть в самолет и отправиться обратно, добраться туда, где сухой теплый ветер на полынных полях, излучины узких рек под крылом, говор и смех мужчин, и шум драги и тусклые крупинки золота в мокрой породе на лотках.

Возвращаться раз за разом из очередной поездки ни с чем становилось все тяжелее.

Из дома вышла жена, сказала растерянно:

— Боже мой, ты? А Воля только что была у нас.

Александр Николаевич смотрел на ее лицо, на черную повязку с драконами. Сначала она ее не носила вовсе, потом стала надевать по праздникам, а теперь всегда, будто она стала частью ее спутанной с пролысинами прически.

Не здороваясь, будто виделись только вчера, он опустился на ступеньку крыльца.

— Все бесполезно, я стар, болен и беспомощен. Я не могу убедить их. Начальников столько, что один другого догоняет — они просто поднимают меня на смех: вы, говорят, товарищ, забыли, где бывали и где ваши аквамарины. У меня от этого хаос в голове делается.

Он подумал, что сын мог бы довести все до конца, понял бы и исправил его промахи. Но теперь он один, и никого после. И чувство неизвестно кем назначенного неотплатимого долга охватило его снова.

Евпраксия Ивановна, не утешая и не разубеждая его, смотрела с жалостью на его руки, свесившиеся с колен, некогда сильные и гладкие и так незаметно похудевшие, с лишней кожей.

— Пока я жив, это месторождение должно быть открыто, — повторил он. — Кроме Воли, я не встречал человека, который захотел бы узнать подробности моих объяснений. Я не получил ни одного слова одобрения. Впрочем, это даже можно понять: явился полоумный дед с дикой идеей… Но все непременно хотят узнать, почему это я через столько лет решил подать заявку, как будто тогда только они убедятся, что она серьезная. Все это тяжело и скучно.

…Потом настала ночь. Изредка что-то потрескивало в балках веранды; яблоки, срываясь с веток, стучали о тесовую крышу. Горел ночник. Кася пошла принести грелку. Александр Николаевич лежал в кровати и осматривал комнату заново, глазами вернувшегося после отлучки человека. У жены сохранилась привычка украшать жилище тканями, подушками, какими-то мелкими медальонами, развешанными по стенам. Он увидел, что все это давно превратилось в хлам: декоративные ткани стали просто тряпками; чехлы на подушках и креслах выцвели, истерлись; буфет почернел от старости. Все, что выручали из сада, тратилось на поездки. И не денег же он добивался! Пусть останется все так, как есть, но чтоб был смысл и оправдание прожитого.

— Я рад, что не застал Волю, — сказал Александр Николаевич. — Не хочу никого видеть.

— Она хорошая девочка. Ей орден дали.

Кася заботливо подоткнула одеяло.

— Вот как? — отозвался он. — Орден это хорошо.

Тени от круглых зубчатых листьев гераней заткали углы. Тикали парижские напольные часы — единственная ценная вещь в доме. Профиль Каси на подушке был слабо освещен сбоку: тонкий нос, высокий лоб, чистая, разгладившаяся линия губ.