Ольга Гладышева - Оползень

— Богатства особенного не было, ведь участников заявки было много. И не в юности, а я уже университет кончила.

Воля говорила медленно, неохотно, лень ей было повторять то, что сто раз они уже обсудили.

— Но как звучит? — перебила Евпраксия Ивановна. — Якутские алмазы!.. Звучит!..

— А что, Александр Николаевич не оставил своей затеи? — спросила Воля, чтоб отвести старуху от алмазов.

Евпраксия Ивановна горестно покачала головой:

— Ведь он в этом году опять поехал туда. Да. Частным образом.

— Вообще-то, хорошо, что мы с ним не встретились теперь, — сказала Воля без всякой дипломатии. — Я больше ничего не могу для него сделать. Ему никто не верит. Конечно, бериллиевая руда сейчас — только подай! Но мне тоже кажется, что это пустая затея. Он не найдет.

— Я устала от тревоги за него. Ведь он так болен.

— Нет, это даже трогательно. И чего ему не сидится? Такой сад… Мне вот никуда не хочется. Как заберусь за свой Яблоновый хребет, вылезать никуда не хочу. Сюда тянет детство, воспоминания. Хотя, я, конечно, устаю. Револьвер таскать на поясе, с седла не слезать. Могла бы защитить три диссертации — ничего не хочется.

— Воленька, вы носите револьвер?

Воля засмеялась ее испугу:

— А вы думали? Начальник поисковой партии все-таки. С револьвером и в сапогах. Не кварц какой-нибудь работаем. Алмазики все-таки. Иной раз бывает, что и найдем что-нибудь… Жара… Искупаться бы… Вы любите купаться?

— Я никогда не купаюсь, с детства, — ответила Евпраксия Ивановна настороженно и оттого надменно.

Она никому ни разу не рассказывала про степную реку и утонувшую Катеньку. Это тоже было одно из чудовищ за кустами.

Она продолжительно замолчала, отбирая и бросая Воле в подол самые крупные яблоки.

Ветер изредка ходил по саду, трогая отяжелевшие от плодов деревья. Где-то вдали погромыхивал гром. Становилось все жарче. С «гнилого угла» настаивалась гроза.

Кто и когда вникал в стариковские умолчания, их страхи, недоговоренности? На себя-то жизни не хватает, столько проблем! Одних производственных решать не перерешать. А сложности в коллективе? А собственная судьба одинокая? Об этом уж молчим. На это давно махнуто рукой. И не надо ничего придумывать. Хоть в старости-то живите спокойно. Здоровы более-менее? Вот и живите.

— Жизнь проста, как яблоко, Евпраксия Ивановна! Круглое, крепкое. Откусишь — сок течет. Сладкий. Яблоки полезны — в них железо. Ешьте яблоки.

Перед ней сидела дорогая ей старуха в платке, накрученном на голове: желтые драконы разевали пасти на белые хризантемы. Забавный платок, наверное, очень старый.

— Вам не кажется, Воленька, что у зрелых яблок такой же запах, как у переспевших тюльпанов? Вы не замечали? Когда они уже отцветают и изнеможенно так раскрываются в степи?

Наведенные карандашом бровки вопросительно ожидающе приподнялись.

Воля кусала яблоко, громко причмокивая и жмурясь.

— Фантазии!.. Ой, дамские фантазии!! Чего вы себе с мужем придумываете все время?

…И опять поезд долго-долго вез его домой, обратно. Купейная полка была жесткая, узкая. Сухие колени торчали под одеялом. Пристроив на них журнал, Александр Николаевич делал вид, что читает. Глаза закрывались под очками, он легко, неглубоко задремывал от вагонной качки. Мирные разговоры соседок текли мимо его сознания.

В середине дня грохотала дверь купе, появлялись судки с горячим ресторанным борщом. Стараясь не запачкать усы, Александр Николаевич ел немного и медленно, терпеливо, без удовольствия выпивал жидкий чай.

За окном проносились какие-то ничего не значащие станции, полустанки, толстые стрелочницы с флажками, какие-то поля и речушки, — ничто не привлекало его внимания: ни фиолетовые на рассвете скосы гор, ни серые осыпи с остатками наледей и пятнами зеленеющей травы, ни деревушки с лоскутами огородов. Он чувствовал себя опустошенным.

Может быть, и прав этот мордатый, такой приятно мордатый Алексей Федорович. Ему скучно быть чиновником, засиделся, его тянет в поле, в партию, а тут лезет благородная эспаньолка, вежливо-наянливая, со своими, мягко говоря, странными идеями… Полвека, конечно, срок огромный, даже в историческом масштабе большой срок, а в приложении к отдельному человеку — просто черт знает что такое! Мамонт какой-то! Ископаемое — вот что такое этот старец с эспаньолкой. И тоже лезет что-то там открывать!..

Но если рассмотреть эти пятьдесят лет с другой стороны, если они в тебе самом, если это ты сам, тогда они что такое? Пустяк! Мигнуть не успеешь. Хотя он знал, что если раскопать спрессованное в нем время, много чего там загорится, затлеется, заколет. Не надо ничего трогать. Но копалось, невольно копалось под колесный перестук.