Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Вовсе нет, – отвечал многознающий нотариус. – Скрупул по-латыни означает небольшой камешек в обуви, который мешает ходить и ранит ногу. И только в силу очаровательной метафоры мы придали этому слову нравственный смысл. – Говоря это, он вытряхнул из туфли крошечный осколок гравия.

Учитель засмеялся:

– Черт возьми, хотя я и не знаю латыни, у меня тоже есть скрупул, но он не в туфле. Скажите, станете ли вы читать завещание пастушке?

– Без всякого сомнения. Я должен поставить ее в известность относительно перемены в ее положении в лучшую сторону. Это моя обязанность.

– В таком случае я предпочитаю не присутствовать при этом, поскольку от некоторых фраз в письме я себя чувствую неловко. Они смутят не столько меня, сколько ее… Я попозже присоединюсь к вам… А пока прогуляюсь до Рефрескьер, где я заприметил камень с прекрасно сохранившимися отпечатками окаменевших устриц, – говоря это, он уже сворачивал в сторону ложбины…

– Такая деликатность делает вам честь! – похвалил его господин Белуазо. – До скорого.

Они двинулись вдоль каменистого склона к Ле-Плантье.

Манон доила коз. Эме ушла на почту в Ле-Зомбре с письмами, которые по-прежнему оставались без ответа. Батистина копала землю в саду и вдруг выпрямилась и приложила руку к уху.

– Тихо, послушай.

Вдали звонил колокол.

– Кто-то умер в деревне, – проговорила уроженка Пьемонта.

– Должно быть, старуха, которая хотела занять место Джузеппе… – перекрестившись, отвечала Манон.

– Воровка! Будь она… – Батистина остановилась, так и не закончив проклятия. – Нет. Не след дурно говорить о мертвых. – Она тоже в свою очередь перекрестилась и прошептала небольшую молитву.

– Кажется, кто-то пожаловал к нам из города!

– Разряжены по-воскресному… Может, они идут на похороны и ошиблись дорогой?

– Нет, – возразила Манон. – Это мэр и господин Белуазо. Что им здесь надо?

После дружеских приветствий Филоксена и собственных церемонных приветствий нотариус приступил к делу:

– Госпожа, ваша матушка находится где-то поблизости?

– Она пошла в Ле-Зомбре. Не знаю, когда вернется.

– Досадно, – проговорил господин Белуазо, – впрочем, вы сможете пересказать ей те новости, которые я вам принес и которые касаются вас лично. Позвольте мне присесть, дорога была длинной и такой каменистой и неровной!

Он уселся на большой камень, Батистина принесла стул для господина мэра, но он предпочел стоять. Манон тем временем ломала голову: с какой новостью заявились к ней нежданные гости?

– Колокол, который вы слышите вдали, звонит по Уголену. Он поручил мне проследить за исполнением его последней воли. Я принес вам его завещание. Он оставил вам ферму Розмарины, – сказал господин Белуазо.

Манон была настолько изумлена, что засомневалась, не во сне ли слышит все это.

– Но… отчего он умер?

– Повесился! Повесился на кольце, оставшемся от твоих качелей на оливе! – отчеканил Филоксен.

– Почему?

– Об этом вы узнаете из завещания.

С этими словами господин Белуазо вытащил из кармана конверт.

– Я сам прочту вам его, поскольку правописание усопшего оставляет желать лучшего и вы с трудом смогли бы разобрать написанное.

Пока он разворачивал страницу, Манон перевела новость Батистине; та впервые со смерти Джузеппе рассмеялась и убежала в дом.

Господин Белуазо медленно, четко выговаривая слова, читал последнее послание цветовода, описавшего свое отчаяние. Прервался же лишь для того, чтобы пояснить Манон, что означает «бант любви», пришитый к груди: мысль, что ее лента долго пропитывалась кровавым потом сумасшедшего, вызвала у нее лишь легкую гримасу отвращения, но когда господин Белуазо прочел фразу о том, что она спряталась за учителя, она зарделась и казалась удивленной, словно запамятовала этот эпизод.

Дочитав до конца, нотариус протянул ей еще один конверт.

– Вот копия документа, орфографию которого я сохранил без изменений, что потребовало от меня исключительного внимания. Я сохраню оригинал и сегодня же доставлю его нотариусу в Обани. А теперь позвольте мне поздравить вас с возвращением фермы.

– Слишком поздно, – отвечала Манон, – слишком поздно…

– Понимаю, – вступил в разговор Филоксен, – но возможно, однажды, если родник снова забьет, ты продашь ее за хорошую цену, и эти деньги станут твоим приданым… Что ж, с этим покончено, но я должен кое-что добавить от себя. Вот в чем дело: вода не вернулась, в деревне царит отчаяние. Огороды засыхают, а у воды из грузовика не слишком натуральный вкус, так что будем брать воду в местечке Четыре Времени Года. Ну и, как водится, много всяких разговоров. Женщины поговаривают, что мы все наказаны из-за тебя… Кто-то считает, кстати, что ты знаешь все источники в холмах и, возможно, тебе хорошо известно, в чем дело… Словом, советую тебе принять участие в крестном ходе. Разумеется, это не вернет нам воду, но заставит досужие языки умолкнуть, а теперь, когда стало известно, что твой отец был сыном Флоретты, добро пожаловать домой. Вот что я хотел сказать тебе, а ты уж поступай как знаешь. Мне нужно возвращаться в деревню, ждем врача, он должен удостоверить кончину, и, перед тем как подписать свидетельство о смерти, наверняка задаст немало вопросов, может быть, и жандармы нагрянут – узнать, сам ли он повесился. Так что до свиданья, и не кори себя.